Дарья Юрийчук: Домохозяйка потоков: производство мира на факсимильной машине

Текст: Дарья Юрийчук
Иллюстрации: Саша Барановская
Редактор: Наталья Зайцева

Благодаря инфраструктурам доставки, оплаты и видеообщения, тело сегодня ничем о себе не напоминает. С материальностью встречаются только потерявшие работу, те, кому не хватает денег на еду, и те, кто своими телами обеспечивают эту невидимость: создают прозрачные сети жизнеобеспечения, на которые мы обращаем внимание, только если что-то идет не так. Часто их труд остается не замечен и не оценен, не защищен, не оплачен, а иногда вообще не считается трудом. Меня интересуют основания для возможного объединения тех, кому достается это бремя.

В поисках новых связей для солидарности, я попытаюсь проследить историю мутации такого труда на протяжении трех поколений: от индустриального к постиндустриальному и экономике внимания. Рассказать три истории воспроизводства мира, через которые я выстраиваю собственную прекарную генеалогию.

1.

Моя бабушка работала ткачихой на Краснохолмском камвольном комбинате. Первое, что я вспоминаю о бабушке — она была практически глухой. То же напоминает мне папа, когда я спрашиваю о бабушкиной работе. На фабрике стоял грохот, работа велась в три смены.

Нагрузка была не только на уши: «Приходится до боли напрягать суставы пальцев, чтобы нажать пружинку челнока», «болит спина, ломит пальцы» — исследовательница Наталия Тышкевич приводит текст дневника школьницы Людмилы Татьяничевой, которую осенью 1930 года отправили проходить производственную практику на Ленинскую текстильную фабрику. (Моей бабушке в 1930-м было 12 лет, так что она тоже уже скоро приступит к работе). «Хочется петь машинную ритмичную песню», — пишет Людмила. Антропологиня Маргарет Мид подчеркивала в своих исследованиях ткачества телесную вовлеченность женщин в работу, интимность связи ткачихи и машины: «При работе дома она [ткачиха] следовала своему собственному ритму, заканчивала действие тогда, когда чувствовала сопротивление при ударах деревянной колотушки или чувство между пальцами, говорящие о том, что процесс завершён». Продолжая свою мысль, Мид указывает на разрыв этой связи c установлением фабричной дисциплины: «Её просят настроить свой ритм на тот, что установлен на фабрике» (из «Ткацкие станки будущего» Сэди Плант, перевод Лики Каревой) — так тело ткачихи оказывается подчинено фабричному ритму, благодаря которому она становится одним целым со станком.

Из камвольной ткани, которую ткала моя бабушка, шили дисциплинарные экзоскелеты: школьную форму и форменную одежду для Министерства обороны, Министерства Внутренних Дел и РЖД — внешние расширения тела, которые формируют его определенным образом. Согласно Мишелю Фуко, власть включена во все виды отношений и воспроизводится на уровне тела с помощью дисциплины. Она осуществляется не откуда-то сверху, а управляет нашими телами через микрополитические технологии, которые принимают различные формы знаний, объектов и практик: от костюма и института брака до смирительной рубашки и международной классификации болезней.

Так что и сама фабрика, на которой работала бабушка, была для нее таким дисциплинарным экзоскелетом: формировала бабушкино тело в соответствии с фабричным ритмом и порядком. В дисциплинарном обществе индустриального производства, которое описывает Фуко, архитектура фабрики, тюрьмы, психиатрической лечебницы или казармы становится моделью для политической архитектуры, которая определяет образ тела и его границы через отношения власти.

Политическая архитектура изменилась с тех пор, как моя бабушка умерла. Так же как и реальная: теперь комбинат, на котором она работала, переделали в бизнес-парк «Аврора». А на месте общежития построили гостиницу.

2.

Начиная с 1970-х на Западе и с приходом капитализма в постсоветское общество, неолиберализация экономики изменяет индустриальный труд на постиндустриальные способы организации и стратегии управления: на смену дисциплинарности, которую описывает Фуко, приходит контроль. Лучиана Паризи и Тициана Терранова замечают, что если дисциплинарная эпоха была заинтересована в управлении «твердыми» телами — ограниченными и сформированными определенной политической архитектурой, то постдисциплинарная власть действует в жидком и турбулентном пространстве потоков — денег, информации, товаров, которыми она управляет посредством контроля и оптимизации.

Со сменой типа власти меняется и образ тела. Дисциплинированное тело определяется биомедицинским взглядом — слиянием политической идеологии и медицинской техники: «глаз, который знает и решает, глаз, который управляет» (Фуко). Биомедицинский взгляд, для которого тело — объект изучения, восходит к анатомическим практикам, для которых объектом был труп. Биомедицинский взгляд сводит тело к организму — иерархической организации органов. Границы организма определяются через вытеснение грязи или беспорядка, с которыми ассоциируются все жидкости: экскременты, менструальная кровь, молоко, слезы — они переходят границу тела, вытесняются за его пределы и ассоциируются с грязью. Как замечают Паризи и Терранова, дисциплинарная власть в этом отношении подобна термодинамической системе: она стремится переработать как можно больше энергии в полезную, но опасается бесполезных потоков энергии, ведущих к энтропии и смерти. Так, фабрика функционирует за счет рабочей силы, но эта сила становится угрозой дисциплинарному порядку за пределами ее стен, когда эта энергия вытекает на улицы.

В постиндустриальном мире тело больше не туловище, границы тела — не кожа. Кибернетика повлияла на представления о теле как о части системы, которая находится во взаимодействии с окружающей средой и приспосабливается к ее изменениям, продолжая воспроизводить себя. Тело становится расширением техно-политической экологии, цель которой — производство и воспроизводство. В условиях нестабильной, турбулентной реальности бесполезные потоки энергии не вытесняются, а контролируются и перенаправляются, чтобы извлекать как можно больше пользы и прибыли. Современные биотехнологии позволили биомедицинскому взгляду, который описывал Фуко, проникнуть под кожу: они оперируют органами, клетками и микроорганизмами, превращают их в объекты, которые могут быть рассмотрены отдельно от тела и превращены в товар. Смерть больше не обозначает точку истощения и конец жизни: отдельные части тела продолжают циркулировать в потоках, даже если другие части мертвы. Так турбулентная власть выходит за пределы смерти, превращая воспроизводство и смерть в бесконечное производство.

В этой гибкой, но все еще иерархичной организации никакая энергия не пропадает просто так: гибкость обеспечивается за счет перекладывания рисков на самых уязвимых: волонтеры вместо сотрудников, срочные договоры вместо постоянных, франшизы вместо найма с соцобеспечением. Работа на фабрике может быть изнурительной, но не претендует на энергию вне ее. Постиндустриальный труд, напротив, захватывает все наше время, монетизирует внимание и управляет потоками энергии вне стен фабрики.

3.

Про турбулентность и принципы образования циклонов я узнала раньше, чем пошла в школу. Мои родители работали в центре автоматизированного управления воздушным движением и объясняли мне тонкости прогнозов погоды, движения воздушных масс, атмосферных состояний. Мама проработала техником в метеоцентре пятнадцать лет, а папа до сих пор работает авиадиспетчером. Но, когда я училась во втором классе, турбулентность другого свойства повлияла на жизнь моей семьи. В 2000 году весь отдел техников, который был занят передачей метеоданных, сократили, маме предложили другую работу, но в итоге ей пришлось уволиться, чтобы водить меня в школу.

Мама работала в филиале метеоцентра и передавала данные, в основном, факсимильные синоптические карты из метеоцентров всего мира синоптикам и диспетчерам центра. В 2000 году весь отдел техников автоматизировали — карты и всю метеорологическую информацию стали напрямую выводить на экраны каждого диспетчера.

Как синоптическая карта визуализирует воздушные потоки для управления воздушным движением, так и постиндустриальный капитал имеет дело с циркуляцией потоков — денег, культуры, людей. Турбулентная власть принимает форму самообучающейся системы, которая перенаправляет и оптимизирует потоки для максимальной эксплуатации. Моя мама потеряла работу, потому что циркуляция метеоданных была оптимизирована системой: потоки данных перенаправлены на экраны, а рабочая сила — в неоплачиваемое русло воспроизводства потомства.

Мама ничего не производила, но по иронии, руководила потоками информации, обеспечивала связь. «Мы были добытчиками данных», — говорит она. Когда меня спрашивали, кем работает моя мама, я не знала как это объяснить, да и не очень хорошо понимала сама. Гордость работы по призванию была чужда моей матери. Это нечто совсем не похожее на то, что Макс Вебер описывает как дух капитализма, — «Beruf» или «calling» — представление о поставленной Богом задаче и одновременно способность полностью отдаваться деятельности в рамках своей профессии. Даже учитывая, что мама трудилась в метеоцентре пятнадцать лет, про нее вряд ли напишут статью, например, на The Village (где можно прочитать интервью с музыкантами или предпринимателями) как о горожанке-профессионале — она не эксперт. И не мастер, который дает материи форму.

Мои родители ничего не анализировали, ничего не производили и не создавали. Папа, профессия которого тоже связана с контролем и передачей данных, часто говорил мне, что важно «попасть в струю» — то есть (случайно) найти свое место в этом потоке и держаться за соломинку. Слова, которыми он формулирует свою мысль, и тревожное чувство неустойчивости самой мысли, указывают на опыт крайней нестабильности, который моим родителям выпало пережить.

Когда маму сократили, ей уже исполнилось сорок, и ее долго не хотели брать ни на какую работу из-за возраста. Работа, которую ей удавалось найти, тоже была связана с обеспечением связи: она принимала вещи в химчистке (всегда стоя), была оператором в колл-центре медклиники — записывала пациентов к врачу.

Когда у тебя нет профессии, ты лишаешься значительного ресурса самоопределения и солидарности. Могли бы техники из филиала метеоцентра последовать примеру луддитов, которые в первой четверти XIX века протестовали против внедрения машин, вытеснивших их с производства? Они были ткачами, но у мамы и ее коллег не было четкой профессиональной идентичности.

4.

Цель синоптической карты — зафиксировать потоки, превратить их в объекты наблюдения и изучения. Метеорология впервые рассматривается как точная наука, которая строится на надежном математическом фундаменте, в трактате Рене Декарта «Метеоры». Под его внимательным взглядом метеорологические явления, которые казались сверхъестественными, становятся объектами измерения и изображения, которыми можно манипулировать и обладать.

В 1854 году директор Парижской астрономической обсерватории Урбан Леверье после катастрофической бури по поручению французского правительства составил первую карту погоды. Теперь непредсказуемая природа стала не властна над людьми — совсем наоборот — это мы сверху, будто глазами Бога, наблюдаем за облаками и бурями. Как замечают Линда Уолш и Лоренс Прелли, визуальная репрезентация на синоптических картах от локализованных, «расположенных» наблюдений с Земли постепенно трансформировалась во «взгляд Бога» — бестелесный взгляд из ниоткуда. Этот взгляд отрицает свою воплощенную природу, следуя за картезианским разделением разума (культуры) и тела (природы).

Метеорология, которая делает из жидких и летучих природных явлений измеримые объекты, действует как биополитика, превращая экосистемы в тела, которыми можно управлять. Подобная трансформация затронула и метеорологию СССР. Метеоролог и директор главного гидрометеорологического научно-исследовательского центра Виктор Антонович Бугаев всячески поощрял расширение возможностей численных методов прогноза погоды и стоял у истоков спутниковой метеорологии. Внедрение дистанционного наблюдения за атмосферой (в основном, спутникового) и глобального обмена гидрометеорологической информацией активно происходило в СССР с 1970 года. Действие на расстоянии и бестелесность — ключевые принципы этого «взгляда Бога», расширенного за счет технологий, которые позволяет ему видеть точнее, дальше, глубже.

5.

Но взгляд моей мамы на карту был совсем другой. Факсимильные аппараты передавали данные из гидрометцентра. Задачей техника было заправить бумагу в аппарат, включить его в нужное время. Тогда аппарат рисовал карту с актуальными данными со спутников. Но если спутник был агентом рационального научно-технологического взгляда — идеальным воплощением «взгляда бога», моя мама взаимодействовала с картой скорее телесно.

Факс работает по принципу двоичной системы: максимальному электрическому сигналу соответствует белый участок, нулевому — черный. В этом он — наследник ткацких станков (которые тоже хранят данные для рисунка в двоичной системе на перфокартах) и имеет общую историю с компьютерами: синоптические карты и цифровые пространства ткутся по тем же принципам, что камвольная шерсть для формы на ткацком станке.

По расписанию мама должна обслуживать несколько аппаратов. Ее задачей было всегда оставаться начеку: включить аппарат, вовремя получить данные. Если пропустила карту, надо было звонить и просить повторить, это приводило к сбою ритма передачи данных, и за это ругали. Отрегулировать, и внимательно следить, чтобы машина правильно рисовала. Каждые два часа относить карты синоптику, которая расшифровывала их для диспетчеров.

Карты приходили круглосуточно: и в 10:42, и в 0:03 — любое время. Так же, как бабушка встраивалась в ритм комбината, мама встраивала свое тело в ритм потоков данных. Продавала свое внимание еще до эры экономики внимания.

Включать, выключать, принимать, относить — повторение, умножение одного и того же — деятельность матричной фигуры. Если синоптик участвовал в приручении погоды, то моя мама должна была поддерживать исправное функционирование всей системы. Воспроизводством или репродукцией действий, но еще и размножением изображений. Иригарей сравнивает женщину с зеркалом, которое обеспечивает мужчину «возможностью воспроизводства его вида и его мира». Как пряжа материальна, но создает иллюзию-картинку, так и моя мама была материальной частью аппарата, обеспечивающей постоянное воспроизводство той реальности, которую репрезентировал синоптический взгляд.

Хелен Хестер показывает, как труд воспроизводства реальности оказывается одинаково гендерно окрашенным, и когда им занимается женщина, и когда машина: «она снабжает организмы питанием в виде чая, кофе, заказных обедов, записывает к стоматологу, забирает вещи из химчистки, оплачивает личные счета». Появление автоматизированных личных помощниц, таких как Сири, которые позиционируются как секретарша, «только лучше», позволяет увидеть, что женщина воспринимается как незамысловатое устройство спасения мужского управленческого труда.

Роль технического обеспечения в бинарном природно-культурном мире играет второстепенную функцию. Метеоролог Бугаев в статье 1968 года пишет: «…мы, однако, не должны давать „ослеплять“ себя всесилием и „авторитетом“ машин и предлагаемых ими решений. Мы должны помнить, что творцом остается человек, а машина — только робот…».

Страх перед машиной и страх перед природой, ее непредсказуемым роком, происходит из страха смертности материи и попыток отрицать сообственную материальность: «мизогиния и технофобия — это явления одного порядка, демонстрация страха человека перед матрицей, виртуальной машиной, которая сопровождает его мир и лежит на другой стороне каждой из завес патриархальной культуры» (Плант).

Этот страх заставляет отворачиваться от месива жизни и представлять абстрактными потоки, которые собственными телами обеспечивают те, кто несет бремя материальности — «материи, которые сделали его культуру — и его технологии — возможными» (Плант).

Натурализованные тела (те, которые относят к природе) обеспечивают функционирование потоков рынка, который тоже воспринимается как дикая и саморегулирующаяся стихия. Потоки, которые «естественно» распределяют блага по заслугам, на деле обеспечиваются трудом воспроизводства и стратифицируются согласно нео-дарвинистской логике: все неудачи компенсируются издержками, которые принимают на себя самые бедные.

Натурализация рынка, приводит к тому, что затопленные потоками должны научиться «жить под водой»: «Вы знаете, есть хороший анекдот на тему, что если наводнение неизбежно, то все оставшееся время перед наводнением нужно потратить на то, чтобы научиться жить под водой. Всем нам нужно придумывать новые бизнес-модели, которые позволят сохранить малые и средние предприятия и работоспособность крупных предприятий в тех условиях, которые могут продолжаться долгие месяцы», — предупреждает Герман Греф.

Как заверяют Паризи и Терранова, текучесть больше не может быть политическим требованием: постмодернизм, опьяненный упадком дисциплинарного общества, оказался слаб в анализе новых жидких видов власти. Падение прочных стен дисциплинарного общества не столько разрушило дисциплинарную власть, сколько позволило ей проникнуть под кожу.

Турбулентное и панковское наводнение само сопротивляется любым ограничениям, которые расцениваются как проявления старой дисциплинарной власти. Но оно игнорирует материальные технологии, которые незаметно (и почти бесплатно) обеспечивают его жизнеобеспечение: труд медсестер и врачей, доставщиков еды и таксистов, эмоциональную и репродуктивную работу женщин. В свободных потоках они рискуют своими телами и жизнями, поддерживая невидимые технологии жизнеобеспечения, которые воспринимаются циничными борцами с дисциплинарностью как естественные.

Так же романтические и дружеские связи снова и снова признаются естественными, как будто они происходят без усилий для их возникновения и поддержания, а технологии защиты от насилия в отношениях, в которых женщины рискуют своими телами, клеймятся репрессивными, нарушающими «свободное» и «естественное» течение жизни. В среде, где пали стены, свободны только те, в чьих руках ресурсы: если больше нет правил, то выигрывает тот, на чьей стороне сила. Но требование состоит не в том, чтобы сохранять дисциплинарные стены, а в том, чтобы позаботиться о тех, кто может утонуть.

Нет нужды в том, чтобы реставрировать репрессивные машины дисциплинарной власти: долгая история дружбы с машиной, позволяет нам на своих техно-материальных аппаратах продуцировать другие реальности, внимательные к силам, которые их обеспечивают.

6.

Вместо дуализма природы и культуры, который предполагает управление воздушными потоками, мамина работа подразумевала нечто совсем иное: она позволяла отказаться от привилегированной роли взгляда в описании и репрезентации мира. В ее работе сшиваются технологические и чувственные отношения: техническое воспроизводство и его материальное обеспечение. Она связана не с превращением материи в форму, а с операциями, воспроизводство которых обеспечивается самой материей. Алла Митрофанова сравнивает такое понимание труда с подходами художников и теоретиков авангардного конструктивизма (например, Гастева, Арватова, Поповой и Степановой), которые в искусстве жизнестроительства не разделяют природу и ее репрезентацию.

Мама добывает картину мира из чрева факсимильного аппарата, как техноповитуха, или медиум, который обращается за предсказаниями к силам природы, связывает их с миром «разума». Техномагия реконфигурации материи свойственна любому репродуктивному труду — труду, который всегда материальный и операционный одновременно.

В том, как моя мама использует свое тело и внимание, чтобы включать и выключать аппарат по расписанию, следить за тем, что процесс передачи изображений происходит как нужно, относить карты синоптику, очень много общего с моей работой танцовщицы.

Танец не позволяет разделять технику и материю. Он всегда расположен в теле и процессуален. Анна Вуянович замечает, что работа хореографа заключается не в создании рисунка движений или формы для материи, а в производстве условий, среды, в которой может возникнуть танец: когда мы смотрим танец, на нас воздействует скорее атмосфера в целом, чем сами движения. Эрин Мэннинг говорит о хореографии как о «матричной идее» — виртуальной силе, которая отвечает за то, как именно воспроизводится среда, благодаря каким отношениям она возникает. Это «как» появляется каждый раз заново через технику и техничность движения. Техники создают основу для способа существования, но сам способ существования не придумывается заранее, а возникает перформативно, в момент исполнения, как реконфигурация материи.

Ирина Аристархова утверждает, что материнское — это не место, всегда уже готовое к порождению, а труд по его подготовке. Одно из основных требований кампаний «Wages for housework» (оплаты домашнего труда) — требование признать ценность, которую имеет труд воспроизводства. Этот подход настаивает на том, чтобы перевести внимание с работы, под которой подразумеваются только оплачиваемые отношения, на сам труд. Такой фокус на материальных отношениях учитывает живые тела. Он разрушает противопоставление природы и культуры, которое позволяет одним переживать турбулентность на борту абстрактного судна, тогда как другие остаются за бортом.