Карина Бесолти: «Мои девчонки» – Светлана Анохина о правозащитной работе на Кавказе
Иллюстрация: Варвара Гранкова
Светлана Анохина – журналистка и редакторка медиа-проекта «Daptar — Женское пространство Северного Кавказа». Светлана известна в регионе и за его пределами своей правозащитной деятельностью. К ней обращаются за помощью жертвы домашнего и сексулизированного насилия. Светлана одна из первых обратила внимание общественности на тему женского обрезания, которое до сих пор практикуется в некоторых республиках Северного Кавказа. Она же писала о так называемых убийствах чести. Журналистка и драматург Карина Бесолти поговорила со Светланой Анохиной об активистской работе, угрозах, исламском феминизме и проекте «Отцы и дочки».
Карина Бесолти: «Покинула Дагестан после угроз» — первое, что выходит в поиске, когда вбиваешь ваше имя.
Светлана Анохина: Уже вернулась. Несколько месяцев назад. И не скрываюсь.
К.Б.: Вернулись, потому что ситуация как-то изменилась?
С.А.: Нет. Единственное, что изменилось: за мое дело взялась правозащитная организация «Правовая инициатива». Она рассматривает не сам факт звонка, а то, что по нему ничего не было сделано полицией. И это для меня очень важно. Но, собственно говоря, уехала-то я не совсем из-за угроз. Просто вдруг устала от этого всего.
К.Б.: Можете рассказать, почему вам угрожали?
С.А.: Угрозы поступали давно. Всякие. Какие-то тревожащие, какие-то детские и дурацкие. Привыкла. Что-то делаю или говорю — кому-то обязательно это не нравится. Но в этот раз ситуация отличалась тем, что звонил человек с определяющегося номера. И претензии касались «феминизма». То есть не действий, а системы взглядов. С таким я сталкивалась впервые. «Нам поручено разобраться» — такое тоже говорилось впервые. Обычно человек вещал от себя. Я и предложила: «Приходи к советскому райотделу полиции (в Махачкале, — прим. ред)». В ответ звонивший посмеялся и сообщил, что его родственник какой-то начальник в этом райотделе. Я спрашиваю: «И как ты собираешься разбираться?» «А я тебя убью». Я и решила, что за такие вещи с человека нужно спрашивать. Написала заявление. Приложила запись разговора. В полиции записали мои показания. И на этом все заглохло. Несмотря на свой пофигизм, я находилась в очень тревожном состоянии. Несколько раз мне казалось, что около моего дома кто-то стоит. Приходилось обходить или, наоборот, с бьющимся сердцем идти напрямик. Вот это вот все, плюс усталость от активистской работы, которая связана с женщинами, с их безопасностью, и стало причиной того, что позже мой психолог назвал депрессивным эпизодом. Мне никуда не хотелось выходить. Чувствовала себя беспомощной. Вдруг поняла, что все те слова, которые я говорю женщинам: «Обязательно звоните в полицию. Все должно быть хотя бы зафиксировано» — совершенная фикция. Тогда мне и предложили уехать, побыть подальше от любимой родины. И я согласилась.
Три месяца провела в Стамбуле. И умудрилась заработать инфаркт (смеется). Мы как раз бешено работали по кейсу сестер-чеченок из Баку. Они сбежали из дома от родительских побоев и просили помощи у комитета по делам беженцев ООН. Сестры к тому времени уже месяц находились в реабилитационном центре, но их собирались возвращать домой, к родителям. Видео, которые они выложили в Тик-Ток, просто невозможно смотреть: они там просят, умоляют о защите. В семье давление, побои (не те, конечно, которые можно квалифицировать как тяжелые, мама за них получила лишь административное взыскание), ну, и попытка воспитывать их в чеченском духе, конечно. Вот девчонки и взбунтовались. Три дня наша команда мудохалась с этим делом, пытаясь связаться с людьми, которые могут помочь. На утро четвертого дня я вышла прогуляться и шлепнулась на улице с инфарктом. А история с сестрами уже пятый месяц никак не разрешится, девочкам очень худо.
К.Б.: Говоря «мы», «наша команда», кого вы имеется в виду?
С.А.: Активистскую группу «Марем». Название мы придумали прошлым летом, хотя сама группа существует с момента нашего знакомства с Марьям Алиевой — это блогер из Дагестана, живет в Москве, ведет инстаграм «Дневники горянки», поднимает правозащитные темы, ей близка женская тема. Я у нее как журналист брала интервью, мы подружились и стали обмениваться историями, просить друг у друга помощи, а потом работать вместе. Потому что обращений было очень много. К Марьям огромное доверие со стороны кавказских девушек и женщин, к ней постоянно обращаются и просят о помощи. Но у нее не всегда есть ресурсы, чтобы помочь. А у меня наоборот — есть связи с правозащитниками, с разными центрами. Объединившись, мы стали решать всякие проблемы. Затем к нам стали присоединяться люди. Сложилась постоянная группа активистов. Есть еще волонтеры и психологи, юристы. Так и работаем.
К.Б.: Скольким уже удалось помочь?
С.А.: Даже перечислить не могу. Да и смотря, о чем речь. Одним нужно бывает просто выговориться. Их мы отправляем к психологу. Если обращения вроде «как поступить в случае изнасилования?», находим юриста. Ко мне обращалась женщина, в отношение ее несовершеннолетней дочери было совершено сексуализированное насилие. Я искала ей бесплатного адвоката и стала ее представителем на суде, просто, чтоб она одна там не была. Насильнику дали двенадцать лет. Мы помогали девочкам, которые решили сбежать из дома из-за побоев. Тем, у кого отнимают детей. Тем, кто остался на улице и не знает, как быть. У нас были очень интересные кейсы, но, к сожалению, я не могу о них рассказывать. Мы работаем на доверии. Отчитаться, показывать фотографии девочек, рассказывать, кого и куда отправляем, мы не можем. Люди, которые время от времени переводят нам деньги на нашу деятельность, просто нам доверяют. Но в основном мы работаем на наши собственные деньги.
К.Б.: Возвращаясь к истории с угрозами в ваш адрес. Почему феминизм на Кавказе все еще такой мощный триггер для негатива и агрессии?
С.А.: Я бы изменила формулировку. Не все еще, а уже. Было время, когда слово феминистка просто означало: «Дерзкая девчонка, которой нужно указать, что ее место на кухне». Сейчас я наблюдаю какой-то очень сильный откат. Я это формулирую так: мужское бессознательное взбунтовалось. Массово отнимаются привилегии: распоряжаться чужой жизнью и телом, безнаказанно насиловать, принуждать к чему-то, запрещать. Как тут не противодействовать? Плюс, на Кавказе еще примешивается религиозный фактор. Есть куча роликов, где говорится, что феминизм — порождение шайтана, потому что прямым текстом декларирует, что у женщин и мужчин равные права.
К.Б.: С чего начинался правозащитный медиа-проект «Даптар»?
С.А.: Его придумал мой друг и коллега Закир Магомедов. Обозначил круг тем и интересов: все, что связано с женщинами. Женщины в искусстве, фольклоре, бизнесе, победившие себя и косную среду вокруг, столкнувшиеся с проблемами и прочее. Разумеется, среди наших героинь очень мало тех, кто просто сидит дома и наслаждается семейным раем. Нас намного больше привлекают проблемы, которые наблюдаются в этом «раю». При этом мы не говорим, что семья — это плохо. Если сложилось, можно только позавидовать. А если нет? Позиция Закира, «Даптара» и моя личная совпадают: уходить. Жертвовать собой ради семьи, детей, родителей, внуков, двоюродной тети — это неправильно, и никто не может такого от тебя требовать.
К.Б.: Домашнее насилие. О нем по-прежнему не принято говорить на Кавказе. Что-то меняется со временем?
С.А.: Думаю, меняется. Из-за просветительской работы. Многие ведь и не понимали, что насилие может быть, например, репродуктивным, финансовым или психологическим. Что тотальный контроль в отношении взрослого человека — собственной жены, требование отчитываться — это точно такое же насилие. На Кавказе все это встречает сильное сопротивление. Из-за религиозных постулатов, из-за менталитета.
Есть забавный парадоксик. Как только на Кавказе поднимается женский вопрос, тут же набегают радостные люди с воплями о гей-парадах: «Ага, сейчас женские права, а завтра твой сын выйдет замуж за другого мужчину!» Происходит подмена понятий. «Гей» — отличный триггер. Сразу вздымаются подбородки, начинаются крики и вести дальше какой-то конструктивный разговор уже невозможно.
К.Б.: Получается, вы показываете какую-то альтернативу?
С.А.: Не совсем так. Мы очень много говорим о проблемах. В частности, вопрос женского обрезания на Кавказе на уровне СМИ впервые был озвучен у нас на портале. Одна из побед, которую я считаю победой «Даптара»: вынесена фетва (богословское заключение в исламе, — прим. ред.) о запрете женского обрезания в радикальной его форме: это когда отрезают головку клитора. На мой взгляд, огромное достижение. Не потому, что все верующие станут этого немедленно придерживаться. Просто сдвинуто хоть что-то. Об этом никто ведь не говорил на уровне духовного управления. А тут наложено вето. Те, кто против, получили законную платформу, чтобы отказаться от этой операции.
Мы не показываем, как должно быть. Мы фиксируем, как есть, и пытаемся немножечко наметить выходы. Во всех наших серьезных статьях незаметно даем, например, координаты человека духовного звания, который говорит в защитном для женщин ключе. Мы не говорим прямо: «Иди вот к этому имаму, чтобы он тебе подтвердил, что твой муж не должен тебя колотить». Но мы приводим его высказывания. Указываем координаты кризисных центров, психологов. Человек не просто читает статью, он может найти спасительную тропиночку.
К.Б.: Средневековые практики, такие как калечащие операции на женских половых органах, — почему они до сих пор возможны?
С.А.: Такое вот прекрасное государство. Я была причастна к подаче иска по поводу насильственного обрезания, которому подверглась девятилетняя девочка из Ингушетии (в июне 2020 года калечащую операцию ребенку провели без ведома матери в детской клинике «Айболит» Магаса. Стоила процедура 2000 руб, — прим. ред.). Помню, как бежала к маме девочки с бумагами от «Правовой инициативы», которая взялась вести дело, я была счастлива помочь. Но когда было вынесено решение, по которому суд счел, что был причинен легкий вред здоровью… Я почувствовала, что готова ехать и долбить судью по голове чем-нибудь тяжелым. Упущено из виду главное — для чего делается обрезание. Для лишения органа чувствительности. Все равно, что перекрыть человеку обоняние. Или заклеить клеем «Момент» один глазик. Подумаешь, орган перестал функционировать, как должен. Главное, что работать, рожать, и убирать сможет. Это, конечно, хорошо иллюстрирует отношение нашего государства к своим гражданам. К женщинам, в частности.
К.Б.: Мое внимание привлекло утверждение в одной из статей на сайте Daptar: «по данным статистики большая часть мужчин из семей, где практикуются калечащие операции, непричастны к их проведению». Здесь мне интересен не тот факт, что мужчина исключен из цепочки насилия, потому что это, конечно же, не так. Мне интересна преемственность репрессивных практик — от женщины к женщине, от матери к дочери. Какой-то неразмыкаемый ритуальный круг. Что вы об этом думаете?
С.А.: Первая моя статья про женское обрезание так и называлась: «Обрезанные женщины режут дочерей». Еще тогда казалось, что на уровне действий мужчины к этому отношения не имеют. Я сейчас говорю про Дагестан, потому что в случае, например, ингушской девочки именно папаша отправил ее на эту операцию. В Дагестане обрезание — сугубо женское дело, в которое мужчина не влезает. Но мужчина может положить этому конец. Насколько я знаю, как минимум в двух селах в Дагестане такое произошло. Потому что именно мужчины определяют и транслируют религиозные нормы. Женщин-проповедников пока, к сожалению, нет.
К.Б.: «Даптар нацелен на то, чтобы показать положение женщины в северокавказском обществе». Как изменилось положение кавказской женщины за время существования портала?
С.А.: Начал появляться кавказский исламский феминизм. С огромным интересом слежу за этим процессом. У нас даже есть специальная рубрика. Состою в нескольких группах в фейсбуке, где читаю, что же сами мусульманки говорят о своем положении, как они его оценивают, на что опираются, как трактуют те или иные положения религии, с чем соглашаются, с чем нет. Как правило, жены получают религиозные постулаты из рук мужей. Мужчина идет в мечеть, приходит домой и, по идее, должен все услышанное принести в дом, рассказать. Но они всегда чего-то не доносят. Просыпают по дороге важные вещи. Например, сведения о размере махра (в исламском семейном праве, имущество, которое муж выделяет жене при заключении брака, — ред), который остается в неприкосновенной собственности женщины. В свое время была забавная практика: девушки, чтобы показать, какие они правильные мусульманки и насколько доверяют будущему мужу, на вопрос о размере махра отвечали, что им достаточно косточки финика. Их так и прозвали — финиковые невесты. Это, конечно, красиво, но ровно до тех пор, пока не окажется, что у женщины нет этой подушки безопасности, если случится развод, она на эту косточку от финика квартиру себе не снимет, ребенка не накормит. И вот в этих феминистских группах девушки лезут в первоисточники, ищут разные толкования того или иного айата или хадиса. Они не просто принимают из рук мужчины дающего. Они способны найти сами.
К.Б.: В одном из интервью вы сказали: «Сейчас на Кавказе возрождается патриархат, но в новом виде и в достаточно уродливых формах». Что вы имели в виду?
С.А.: Патриархат на Кавказе опирается, якобы, на адаты и религию. Но когда начинаешь копать, понимаешь, что человек ни об адатах, ни о религии представления не имеет. Если уж опираться на адаты и традиции, ни один мужчина не имеет права делать замечания чужой для него женщине. Нет, он должен пойти к мужчинам из ее семьи и изложить свои претензии им. Ну и получить по шее, скорее всего. А с ней он даже заговаривать права не имеет. То же самое и с исламом. Ты не имеешь права обрушиваться на женщину с критикой в инстаграме, не имеешь право вытаскивать ее грехи на всеобщий обзор, потому что пока она не выведена из ислама, она — мусульманка и твоя сестра по вере. Единственное, что тебе дозволено — тихие наставления и увещевания. Поэтому я и говорю, в основе патриархата сейчас лежат какие-то заново изобретенные штуки, которые работают только в одну сторону. Против женщин.
К.Б.: Кстати, о травле в социальных сетях. Сюда же, как я понимаю, можно отнести шантаж интимными фотографиями и видео, распространенный на Кавказе?
С.А.: Все эти мерзкие паблики в соцсетях, которые публикуют фото девочек, зарабатывают на этом, требуют за удаление денег. Они все связаны между собой и ничего никогда не удаляют, просто сливают друг другу. Так с одной девочки за ее фотографии требуют-требуют-требуют. Причем, фотографии могут быть совершенно безобидными. Просто сам факт размещения в таких группах уже «позорит» девушку. А девушка не может просто прийти домой и сказать: «Слушайте, вот такая лажа у меня произошла», потому что она первая и получит по голове от своих родственников. Ей зададут сакраментальный вопрос: «Почему Патимат фотографий там нет, а твои есть?» С такими проблемами очень часто к нам обращаются. Разруливает их Марьям.
К.Б.: С чего начался проект «Отцы и дочки»?
С.А.: «Даптар» все же портал правозащитной направленности и мы много пишем о случаях, когда ущемлены права женщины. К сожалению, чаще всего нарушает эти права не посторонний дядя, а муж, отец, брат. В результате создается такой обобщенный портрет мужчины-агрессора, отца-прокурора и казнителя. Но это не совсем так. Бывали случаи, когда отцы вытаскивали совершенно безнадежные ситуации, вопреки любому давлению, вопреки всему. Мне хотелось вернуть даже не девочкам, а самим мужчинам понимание того, какими героями они могут быть.
Когда где-то выставляются фотографии или видео девушки скандального характера, первое, что спрашивают в комментах: «Где ее отец? Почему он ничего не делает?» А что он должен сделать? В понимании толпы — наказать. Я же хотела напомнить, что в первую очередь отцовство определяется защитой собственного ребенка, а не готовностью сурово наказать.
К.Б.: Почему анимация?
С.А.: У нас было пять историй. Мы думали: каким бы языком их рассказывать? Потом увидела социальную анимацию художницы Татьяны Зеленской из Кыргызтана — серию мультиков «Однажды меня украли». Поняла, анимация — то, что нужно. Таня согласилась быть куратором проекта. Художница Ася Джабраилова отрисовала пять мультфильмов «Не бойся я с тобой» про совершенно героических кавказских отцов. Но одних мультиков мне было недостаточно. Мы придумали вторую часть проекта — «Письма папе». Так уж повелось, что на Кавказе мало разговаривают со своими отцами, особенно девочки. Мы и кинули клич: напишите письмом то, что вы не решились или не сумели рассказать своему отцу. И девочки стали писать. Иногда это были совершенно чудовищные истории, трешовые настолько, что мы их не могли включить в проект. А остальные слегка редактировали и искали, кто согласится их прочесть. Письмо какой-нибудь условной Аминат мы передавали другой женщине, которая читала его на камеру. Травмирующая история, озвученная чужим голосом, уже не так ранит.
К.Б.: Одно из первых писем в проекте было ведь ваше?
С.А.: Папе я те слова так и не сказала. С родителями часто невозможно говорить о детских травмах. Они воспринимают это как обвинение, занимают оборонительную позицию. А тебе всего-то нужно, чтобы они сказали: «Да, я был не прав». И все. Особенно, если это торчит у тебя в сознании, как заноза.
В одном из писем, что мы получили, девушка описывает, как с ней был жесток отец. Например, сажал в наказание на железную сетку кровати, на которую до этого ставил горячий чайник. А в конце она рассказывает, как, умирая, отец позвал ее к себе и сказал, что был не прав и очень ее на самом деле любит. Когда читала, вдруг поняла: выдумка. Такого конца не было. Но ей с таким исходом легче жить.
К.Б.: Почему коммуникация «отец-дочь» так не настроена на Кавказе и, порой, возможна только вот так опосредованно?
С.А.: Что требуется от отца? Держать семью в строгости, что подразумевает контроль и наказание. А от детей? Послушание, скромность и готовность исполнять все, что говорит отец. Когда читаю некоторые письма и нахожу там моменты вроде: «Отцу не нужно было нас ругать, ему достаточно было просто бровью повести», я цепенею. Это как? Я-то, хоть и родилась в Дагестане, хоть мама у меня армянка, не совсем кавказский человек. Я могла спорить с папой. И ругаться могла. Мне влетало, но я спорила. Это важная часть меня и мне сложно представить, как это — отслеживать движение отцовской брови.
К.Б.: Что послужило триггером для вашей общественной, правозащитной деятельности?
С.А.: Когда долго пишешь на какую-то тему, рано или поздно понимаешь, что вот, написал ты статью, а ничего не изменилось. С этим сталкиваются все журналисты, пишущие социалку. И тогда те слова, что ты написал, подталкивают тебя к действиям. У меня это сработало именно так.
К.Б.: Становились ли вы сами жертвой домашнего насилия?
С.А.: Да. У меня был прекрасный первый муж. Он, прошу прощения, п…л [бил] меня как сидорову козу. Я бы не выбралась из этой ситуации целой, если бы его не посадили за грабеж. Это во многом, конечно, и сформировало мое дальнейшее отношение ко всему. Становлюсь на дыбы, когда меня пытаются прогнуть.
К.Б.: Почему женщине так сложно вырваться?
С.А.: Поженились, пришли со свадьбы и он тут же тебе зарядил в глаз — так не бывает. Да и допустить, что любимый или муж ударил тебя вдруг, ни с того ни с сего, сложно. И ты сама, влюбленная дурочка, в общем-то, заинтересована в том, чтобы найти произошедшему рациональное объяснение: неправильно понял, вспылил, ты что-то не то сказала. К тому же это не всегда постоянное насилие. Идет эскалация, затем передышки. Ты успокаиваешься, привыкаешь к мысли, что это чудовищная случайность, которая не повторится. Когда повторяется, ты уже сбита с толку, готова проникнуться собственной виной. Ситуация наращивает темпы. И вот ты уже в состоянии измененного сознания. Ты принимаешь правила игры. Для женщин, которые долго находятся в положении домашнего насилия, мир выглядит немного по-другому. Есть она и насильник. А между ними — никого. Ее некому защитить. У меня было именно так. Хотя одно мое слово — и мои родители бы стерли его в порошок. Но я была уверена, что должна справиться сама. Это же мое было решение, мой выбор, родители были категорически против, и признать, что ошиблась, это же невозможно и стыдно.
К.Б.: По какой причине были против?
С.А.: Ранний брак. И они, конечно, прекрасно понимали, что мы не пара. Мне были интересны книжки и развитие. Он хотел, чтобы я существовала в качестве домашней женщины. Устраивал страшные сцены ревности, если я просто с кем-то здоровалась на улице. Во всем контролировал. Разумеется, мои книжки ему были совершенно неинтересны, он их выбрасывал. С моей стороны это было просто юношеское помутнение рассудка. И если бы мне не пришлось бороться за «свою любовь» с родителями, я бы быстро рассмотрела, с кем имею дело. Попытки родителей положить конец этой истории с помощью запретов вызвали обратный эффект. И лишили меня поддержки. По глупости казалось: сказала «люблю», надо за это держаться. Случился интим — непременно выйти замуж. Замужем — родить. Никто со мной просветительскую беседу о том, что я ничего и никому не обязана, не вел.
К.Б.: И все-таки какое оно, светлое будущее для женщин Северного Кавказа?
С.А.: Представьте, горит большой костер и вокруг него танцуют девчонки. Кто-то в хиджабе, полностью закрытый, но никто с нее этот хиджаб не срывает. Кто-то в топике с открытым пупком и никто не призывает на ее голову все кары мира. Это ночь (чтобы обозначить, ночь — тоже наше время, хотя нас ее и лишили: если ты женщина на Кавказе, ты не выходишь по ночам из дома). А где-то вдалеке стоят люди, которые готовы поддержать, что бы ни случилось, даже если обожжешься. Это те, кого мы называем семьей, друзьями. А потом девчонки натанцуются и все вместе пойдут учиться в университет феминизму (смеется).
Пару лет назад меня пригласили преподавать в весеннюю школу, в Дербент. И во время занятий мы придумывали со школьниками — в основном это были девчонки — разные виртуальные городские памятники. В одном из парков они придумали поставить памятник девушке. Прозрачный. Танцующая девушка, с закинутой головой, распущенными волосами, приподнятая над землей, в короткой юбке. Я спросила, это памятник про что? «Про легкость. Про танец. Про свободу», — ответили мои девчонки.
