Полина Аронсон: Отношения

Иллюстрации: Дана Марасинова

Мы продолжаем публиковать части неизданной в 2022 году книги о понятиях современности. В этом тексте Полина Аронсон, социолог и автор книги «Любовь: сделай сам. Как мы стали менеджерами своих чувств» (2020, Индивидуум), исследует понятие «отношения» и его отличие от понятия «любовь». Текст поднимает вопросы о том, что подразумевают люди, говоря о своих отношениях, и почему отношения стали предпочтительнее любви в современном обществе. Интервью, процитированные в тексте, были собраны и проанализированы автором в марте 2020 года совместно с социологом, аспирантом Иллинойского университета (США) Владиславом Земенковым и антропологом, преподавателем университета Бен-Гуриона (Израиль) Юлей Лернер.

На данный момент у меня есть половой партнер. Мы в отношениях состоим. Я не могу сказать, что я горячо люблю этого человека прям без памяти (...). Но я понимаю, что мне с ним довольно комфортно и удобно, что меня понимают, меня поддерживают, не тревожат, не пилят мозги.

Двадцатипятилетний Глеб — один из респондентов в исследовательском проекте о трансформации эмоциональных стилей в современной России. Он отвечает на вопрос о своей «личной жизни». В его истории «личная жизнь» состоит из «отношений», где есть «границы», «комфорт», «хороший секс», но, кажется, отсутствует лишь одно — любовь. Точнее, «любовь» есть, но только не у Глеба. По его собственным словам, он не уверен, что готов к таким чувствам.

«Личная жизнь» — понятие с очень широким смыслом, и мы выбрали его для исследования не случайно. Начиная интервью с просьбы рассказать о «личной жизни», мы хотели узнать, какие термины наши собеседники будут использовать для описания своего интимного опыта — без наводящих слов или подсказок со стороны интервьюера. Не только Глеб, но и Павел, Максим, Лида, Наташа и еще десяток наших собеседников и собеседниц, молодых (от 20 до 30 лет) жителей российского города-миллионника, на вопрос о «личной жизни» рассказывают именно об «отношениях». Слово любовь или влюбленность почти никогда не звучало; более того — наши информанты тщательно дифференцировали между отношениями и любовью. Мы часто слышали: «Сейчас у меня есть отношения с человеком, но я не знаю, люблю ли я этого человека или нет». Что они вкладывают в это понятие? Какие надежды, страхи, ожидания связывают с «отношениями», а какие с «любовью»?

Что люди имеют в виду, когда говорят, что у них с кем-то отношения?

«Отношения» — понятие, в котором практически полностью отсутствует интимность; оно описывает не столько эмоциональный смысл связи с другим человеком, сколько ее формальный статус. Говорящий/ая об отношениях не подразумевает, что кого-то любит или в кого-то влюблен/а, но только обрисовывает контур связи. В связи с этим, слово «любовь» не только выходит из повседневного языка, но также часто используется в качестве антонима к «отношениям».

«Отношения» — понятие, в котором практически полностью отсутствует интимность; оно описывает не столько эмоциональный смысл связи с другим человеком, сколько ее формальный статус

«Любовь» подразумевает неуправляемость. Это эмоция, способная полностью захватить и подчинить своей воле. Она может быть деструктивной, так как заставляет жертвовать собой. Описывая «любовь», наши собеседники отсылали к опыту, который был либо слишком болезненным, либо слишком эмоционально затратным, чтобы включать его в свою жизнь.

Влюбленность — да, влюбленность — это прекрасно. Ну когда она вот такая приятная, не сильная, когда немножечко цепляет. Я прям... привязываюсь, мне кажется, к людям, которые мне нравятся. Это крайне редко происходит. Наверное, за всю жизнь ну вот пару-тройку раз. Вот. И это, конечно, да — серпом по яйцам. (Лида, 29)

Эту точку зрения сегодня разделяют многие. В дискуссии о том, может ли настоящая любовь причинять страдания, комментаторки в закрытой группе в Facebook пишут:

У меня любовь со страданиями была только безответной. И впоследствии я вывела для себя формулу, что любовь может быть только взаимно комфортной, иначе это не любовь, а игра гормонов и эгоизма.

Если раньше, например, в эпоху романтизма, страстная влюбленность понималась как форма сопротивления ригидным нормам, то сегодня все больше людей, напротив, видит в ней форму кабалы. В XXI веке любовь — это разочарование. Ведь пока, кровью и нешуточными усилиями самых разных людей общество потихонечку, миллиметровыми шагами, все-таки двигается к большей демократичности, любовь так и останется делом принципиально недемократичным. Она всегда и по определению выбирает кого-то одного (иногда двух или трех — но и это число ограничено) в пользу кого-то другого, и нет на свете таких судов и этических комитетов, которые могли бы присудить потерпевшему достаточную компенсацию.

Нет никакого способа завоевать, заслужить или получить любовь по льготе. Ее можно только случайно найти или также случайно потерять. Зато отношения можно строить в совещательном процессе, на контрактных условиях и с учетом потерь для обеих сторон. Отношения — это своего рода страховка от непредсказуемости любви, островок безопасности, зона комфорта. Конечно, отношения могут включать в себя любовь, но это совсем необязательно; удобство здесь гораздо важнее страсти, умение «соблюдать дистанцию» — важнее секса; отсутствие риска — важнее неожиданно нахлынувших чувств. У «отношений» есть внятная интенциональность: «Я вступаю с кем-то в отношения для того, чтобы мне было хорошо». В этом смысле «отношения» антагонистичны по отношению к романтическому представлению о любви, свойственному советскому дискурсу и нарративам классической русской литературы: «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь», — и закончится, как водится, «на насыпи во рву некошенном».

Нам, постсоветским людям — особенно, постсоветским женщинам — которые испытали неравенство, принуждение и бессилие, не хочется связываться с понятием «любовь». Мы хорошо знаем, насколько легко ее эксплуатировать и как часто на ней скрывается насилие и бесцеремонность. Когда мы говорим о «любви», наши опрошенные в первую очередь говорят о том, что она требует жертв: кто-то вынужден подчиняться воле другого; разум оказывается во власти чувств.

Спасибо, не надо любви: мы больше не хотим ни от кого зависеть — и очень не хотим быть кому-то что-то должны. Именно здесь, в области долговой морали, лежит главное различие между «любовью» и «отношениями» — точнее, между теми смыслами, которые в эти понятия вкладывают сегодня многие люди. Любовь и отношения — это не просто две разные психологические формы концептуализации эмоций. Это в первую очередь две разные долговые морали.

«Жертвенность» любви прочно вписывает ее в форму взаимодействия, которую антрополог Дэвид Гребер называет «иерархической долговой моралью» и объясняет следующим образом:

«Иерархические отношения, т. е. такие, в которых участвуют минимум две стороны и одна из них превосходит другую, не имеют никакой тенденции к взаимности. Это трудно заметить, поскольку часто такие отношения оправдываются понятиями взаимности («крестьяне обеспечивают еду, сеньоры — защиту»), но принцип, на которых они основаны, ровно противоположный. На практике иерархия исходит из прецедентной логики. (...) Иногда обоснованием иерархии считается факт завоевания. Или же она может считаться настолько древней, что объяснения ей не требуется. Всякий раз, когда границы превосходства и подчинения четко проведены и признаются всеми сторонами как рамки, в которых осуществляются отношения, а сами отношения достаточно долгосрочны и не основываются исключительно на грубой силе, регулировать их будет набор устоявшихся норм или обычаев». [1]

Любовь и отношения — это не просто две разные психологические формы концептуализации эмоций. Это в первую очередь две разные долговые морали

Можно предположить, что патриархальные представления о гендерных ролях и гендерном разделении труда относятся именно к такому виду иерархических отношений, которым «не требуется объяснений» или которым достаточно объяснений мифологических. Говоря условно: «Мы – мужчины, а вы, женщины, когда-то вышли из нашего ребра, и теперь вы нам должны это, а мы вам – то». Родительские интимные биографии видятся нашим собеседникам как результат подчинения явным и неявным нормам того, что дóлжно и не дóлжно. Дóлжно жениться/выходить замуж, дóлжно рожать детей, женщине — заботиться и подчиняться, мужчине — защищать и управлять... Долг, вмененный сверху, предполагает предназначение и отсутствие личного выбора. Тридцатилетний Андрей говорит о своих родителях:

Я думаю, что они по такому принципу жили: «если все складывается, то почему бы не жениться?» Мне кажется, просто было меньше возможностей, меньше представления о том, что может все иначе быть. Поэтому они... ну, быстрее запускали вот этот цикл сансары под названием «женился — родился — крестился — умер», вот это вот все. В то же время, возможно, у них и чувства были искренние — в том плане, что они не имели разброса в чувствах,. Просто вот как поезд едет по одному пути — вот, возможно, они по этому пути и едут.

Когда иерархическая модель работает без сбоев, рождается патриархальный рай.

*Мой отец — военный, и моя мама — идеальная жена офицера, декабристка, потому что она всегда за ним. Их посылали прям в такую опу мира всегда! Она с ним везде и всюду, и там... жила во всяких казармах, где приходишь, а там сосулька из крана. Настолько все плохо. На самом деле — огонь и медные трубы. Вот. Любовь, которая подтверждена всем!  (Глеб, 25)

Но в большинстве случаев наши информанты знали из собственного опыта: такая идеальная картинка практически недостижима. На самом деле, если внимательно посмотреть, то почти наверняка найдешь следы насилия, будь то физического или психологического. Нередко это насилие гендерно структурировано.

Папе не нравится, если мама... маме что-то не нравится – она сразу пылит, сразу начинает орать на всех. (Наташа, 30)

Для большинства людей, родительская семья — это семья, где все всегда должны друг другу, где нет личной свободы, личного пространства и личных границ, зато существует множество строгих «ты должен» и «ты должна» — и все это во имя любви.

Если кинуть в меня каким-нибудь стереотипом, что мужчина, друг или начальник что-то должен, то я всегда задаю вопрос: «Что должен, как давно и сколько платить процентов, если долг не выполняется?» 90% людей не отвечают на эти вопросы, соответственно, диалог не продолжается. (Павел, 30)

Сегодня у многих людей, родившихся и выросших после распада СССР, возникает большая потребность расстаться с этой иерархической моделью — а вместе с ней и с идеей любви, во имя которой кто-то всегда неизбежно подчиняется кому-то другому. Говоря словами тридцатилетней Наташи:

У нас все с ним напополам: ребенок, домашние дела, готовка, уборка — все напополам. И от этого мне хорошо живется в браке. Лучше, чем с родителями.

«Отношения» — это эмансипаторный проект, который позволяет перейти от иерархической модели отношений к модели обмена. Понятие «любовь» остается либо в идеально устроенном мире патриархата, либо в собственном, не столь идеальном прошлом.

Что такое долговая модель обмена в отношениях?

В отличие от иерархии, обмен — процесс, протекающий между двумя сторонами, каждая из которых дает столько, сколько получает — в равном эквиваленте. При этом, если обмен действительно равноценный, то отношения между сторонами могут быть прерваны в любой момент: баланс сведен к нулю, и для дальнейшего взаимодействия просто нет нужды. Обменяв шило на мыло, А и Б расходятся по своим делам, довольные сделанным приобретением — и совершенно не нуждающиеся друг в друге в будущем.

Именно идея обмена стоит за понятием «отношений» — отсюда и «контрактный» язык для описания чувств, таких как «потребности», «партнер» и «договор». Здесь обмениваются не только вещами, но и так называемыми «эмодуктами» (emodities). Термин emodity был введен в социологию известной исследовательницей Евой Иллуз в работе «Emotions as Commodities Capitalism, Consumption and Authenticity» [2]. Русский перевод этого понятия еще не устоялся, но антрополог Юля Лернер предлагает переводить его как «эмодукт». По мнению Иллуз, эмодукты включают товары и услуги, направленные на создание атмосферы и настроения, маркировку статуса отношений и имеющие психологический аспект. Целью эмодуктов является влияние на личность субъекта с целью его оптимизации, то есть, продукты эмоционального труда, такие как знаки внимания, поддержка, физический контакт и так далее. В контексте обмена, эмодуктом может быть любая форма контакта: от утешительного похлопывания по плечу до БДСМ-секса, — главное, чтобы эмоциональное предложение удовлетворяло эмоциональный спрос и было справедливо вознаграждено. Только в этом случае баланс может быть сведен к нулю, и обе стороны могут считать себя свободными. При этом, дисбаланс вложений рассматривается не как особенность конкретных отношений и участвующих в них людей, а как патология — «созависимость».

Я стараюсь не забывать про того человека, с которым я связываю себя. Я верю в закон бумеранга, я знаю, что чем больше ты отдаешь — тем больше получаешь. А если так не происходит — значит, что-то не в порядке. Я в принципе, против созависимых отношений. Я хочу, чтобы у всех все было как-то по-своему. (Глеб, 25)

Определяя качество своей эмоциональной жизни через степень взаимного обмена, наши респонденты постоянно подчеркивают важность взаимной поддержки и оказания эмоциональных услуг. Например, услуг по предоставлению личного пространства: «Я не вмешиваюсь в ее дела, а она в мои». Или услуг в области «личностного роста»: «Если он захочет пойти учиться, я его поддержу. И он меня тоже». Речь о чувствах как таковых практически не ведется. Вместо этого, наши собеседники подробно обсуждают содержание своих контрактов с партнерами и гораздо меньше обсуждают свои переживания. И это неудивительно, ведь как пишет Гребер:

«Отличительной стороной торгового обмена является его «безличность»: в принципе, не имеет никакого значения, кто именно нам что-то продает или что-то у нас покупает. Мы просто сравниваем стоимость двух предметов. Но здесь, как и в случае любого другого принципа, реальность редко когда полностью ему соответствует. Для совершения сделки необходимо минимальное доверие, а это — если только вы не имеете дело с торговым автоматом — требует некоторого внешнего проявления общительности». [3]

Прагматика интимных «отношений» точно так же выводит на первый план предметы обмена, а не их субъектов; «потребности» уникальны, а вот «партнеры», способные их удовлетворить, взаимозаменяемы (до определенного, разумеется, предела). Эта прагматика воплощается в повседневном языке: «У нас с человеком отличный секс», «мы с человеком делим все пополам», «человек мне говорит». У «человека» нет ни имени, ни пола: свобода от долгов предполагает и свободу от всего личного.

Суть абсолютной прагматики обмена можно выразить формулой «никто никому ничего не должен». Здесь основное значение придается максимальной степени анонимности и отчужденности. Говорящему необходимо приложить усилие и отстранить себя, изъять себя из эмоциональной связи.

Мы ничего друг другу не должны. Если я влюблюсь в кого-то другого, я просто сольюсь. Я всегда так делаю. Просто пропадаю. Тут нет позиции. Может быть, сейчас мы нет, а через месяц снова да. Может быть, мне надо подумать. А может быть, я хочу на месяцок отвлечься на что-то другое. Спишемся потом — вдруг ты еще да, и я еще да. (Аня, 29)

Императив полного освобождения от любых вмененных обязательств — моральных, материальных, эмоциональных — предполагает смену понятия «долг» на «выбор».

Я считаю, что нет такого понятия, как «долг». Есть понятие «выбор». Слово «долг» — оно обременяющее. Это очень тяжелое слово. И чаще всего оно подразумевает нежелание делать то, что ты делаешь. То есть «я обязан делать, потому что нет другого варианта». Нет другого выбора. А мы это делаем просто потому, что мы счастливы. Нам так хорошо. И вот в данном случае должны строить эти отношения, на мой взгляд, не из чувства долга, а из чувства именно счастья. (Глеб, 25)

В чем здесь проблема? Разве мы не хотим быть уверены в том, что оказались с кем-то рядом не потому, что нас к этому принуждает какой-то долг, а потому что мы «каждый день выбираем» это, как советуют нам поп-психологи? Мы выбираем этого человека и эти условия обмена, потому что это наиболее выгодно для нас. Давайте попробуем ответить на эти вопросы.

Во-первых, чем выше степень эквивалентности обмена, тем легче его в любой момент прервать. Подобно тому, как за иерархией маячит насилие, за идеалом сведения баланса всегда маячит перспектива расставания. Осознание этой перспективы создает очень высокий уровень тревожности и требует отдельных эмоциональных усилий.

Ты настраиваешь себя просто на то, что ты как бы в отношениях, ты там... испытываешь какие-то чувства, может быть, даже близкие к чувству на букву «л», но как бы ты при этом... ну, как-то... внутренне сознательно себя в чем-то притупляешь. И ты понимаешь, что как бы тебя это спасает. То есть как бы... Если что-то происходит — ты как будто бы на таблетках, но на самом деле ты не на таблетках, ты просто как бы... Ты ко всему готов. Да? Ты ко всему готов, ты немножко не доверяешь, ты готов, что там... я не знаю... отношения могут закончиться более или менее в любой момент, соответственно, ты не даешь партнеру почувствовать, что там... он незаменим для тебя. (Максим, 26 лет)

Одна из причин этой тревожности заключается в том, что долговая мораль равноценного обмена имеет временную природу, а не является непрерывным процессом. Не только свидания в Тиндере, но и долгосрочный брак могут превратиться в последовательность эмоциональных событий, каждое из которых может быть измерено и оценено по степени их эффективности и удовлетворительности для обоих партнеров.

Во-вторых, обмен предполагает непрерывный мониторинг и защиту своей субъективности. В идеале, долговая мораль обмена подразумевает, что мы будем предоставлять друг другу эмодукты не по принуждению, а из щедрости и с радостью. Однако на практике, к сожалению, дело обстоит несколько иначе: императив «никто никому ничего не должен» может крепко заблокировать цепочку «брать» и «давать», — страх, что баланс вложений будет нарушен, настолько велик, что лучше полагаться только на себя и следовать трехчленной формуле «не верь, не бойся, не проси». Один из советов известной блогерки и поп-психолога Эволюции гласит: «Просить невыгодно (очень невыгодно), потому что это делает вашу позицию ниже. Вы получаете какую-то мелочь, без которой могли бы обойтись или сделать это сами, и теряете за это позицию».

В «отношениях», основанных на долговой морали обмена, все участники постоянно ощущают давление, что они должны взять что-то, что они не могут мгновенно возместить в равноценном обмене. Это ставит их в уязвимое положение и сообщает миру и партнеру, что с ними что-то не так. В то же время, предоставить партнеру больше, чем он дает взамен, кажется опасным, так как тот, кто оказывается в роли получающего, рискует стать зависимым и потерять свою суверенность. Невмешательство, что граничит с отсутствием помощи, начинает казаться более приемлемой формой поведения с близкими, чем поддержка, поскольку всегда существует риск, что другой человек может рассматривать наши действия как нарушение личных границ. Однако, удивительным образом, это стремление к полной независимости часто приводит к противоположным результатам: к дискурсивной и онтологической несвободе. В исследовании «Жизнь в долг», проведенном в 2020 году российской группой ученых (Полина Врублевская, Николай Емельянов, Иван Забаев, Анна Зуева, Юлия Колошенко, Дарья Орешина, Иван Павлюткин и Григорий Юдин) [4], рассказывается, как это работает на практике. Стремясь избежать личной зависимости и отказываясь брать в долг у друзей и знакомых, россияне обращаются за микрокредитами — и часто оказываются в институциональном долговом рабстве, из которого практически невозможно выбраться. Стремление к самостоятельности, выведенное на абсолют, лишает нас возможности опираться на других людей и, таким образом, разрушает солидарность как в больших, так и в малых сообществах.

В «отношениях», основанных на долговой морали обмена, все участники постоянно ощущают давление, что они должны взять что-то, что они не могут мгновенно возместить в равноценном обмене

Несмотря на страх перед тем, чтобы что-то брать, люди вокруг нас не перестали быть способными что-то давать. Готовность и желание делиться с другими никуда не исчезли, однако реализовать их удается почти исключительно во взаимодействии заведомо слабого с заведомо сильным; между двумя полозвозрелыми индивидами даже намек на «зависимость» кажется угрозой самой идее отношений. Так, один из наших собеседников, описывавший свои отношения с женщинами в рыночных категориях «инвестирования в отношения» и с позиции «никто никому ничего не должен», едва ли не половину интервью рассказывал о том, как ставил на ноги своего больного кота. С этим котом он объездил полстраны в поисках специалистов, он кормил его с ложечки и заказывал ему лекарства из-за рубежа. Эта история про кота и была его главной любовной историей, историей самоотдачи во имя другого существа.

«Никогда мы еще не были свободнее, никогда мы еще не были бессильнее», писал Зигмунд Бауман. Создание близости без зависимости — непростая задача. Любовная боль XXI века отличается от любовной боли XIX или XX веков. Она в основном проистекает не из внешних ограничений, а из внутренней самоцензуры, которая не позволяет быть слабым, уязвимым и признавать свою нужду в ком-то просто так, без взаимообмена.

Как можно выйти из тупика долгового обмена в отношениях/любви, не возвращаясь к  романтической патриархальной модели?

Прагматика обмена создает новый вид страданий: страдания от недостижимости абсолютной эквивалентности эмоциональных вложений и, соответственно, тревогу о статусе собственной субъектности. Достаточно ли я независим/а? Не «залип/ла» ли я? Выберет ли меня мой партнер завтра — или найдется кто-то, кто сможет предложить ему «эмодукты» лучшего качества?

Отказавшись следовать нормам долговой морали иерархии и попытавшись найти счастье в обмене, мы «ушли от закона, но так и не дошли до любви», как поется в песне «Поколение дворников» Аквариума. Но возможно ли найти такую форму близости, которая не была бы по умолчанию репрессивной? Где найти альтернативу насилию иерархии и одиночеству обмена? Греберовская антропология долга предлагает нетривиальный ответ: в коммунизме.

Разумеется, речь идет не о «коммунизме», о котором уже не одно столетие говорят различные утописты, и не о «коммунизме», который советская власть строила на протяжении 75 лет, но так и не построила. Под «коммунизмом» Гребер понимает не мифическую социальную систему, в которую включат не всех, а, напротив, повседневную, понятную каждому форму взаимоотношений между людьми. Главная формула этих взаимоотношений проста: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Антропологический анализ человеческого поведения показывает, что невозможно свести человека к расправившему плечи расчетливому homo economicus, который всегда действует только в своих интересах. Напротив, для большинства из нас делиться без ожидания вознаграждения — это норма. Мы знаем, как делиться, несмотря на то, что капиталистический рынок постоянно пытается нас отучить от этого. Мы помогаем коллегам с зависшими компьютерами, подсказываем дорогу незнакомым людям, даем сигареты бездомным или одолжим зарядку для телефона попутчику в поезде. Когда мы действуем автоматически, мы часто действуем как «коммунисты», то есть исходя не из личной выгоды, а с целью наиболее эффективного решения какой-либо проблемы, даже если это требует затрат наших ресурсов (материальных, временных или эмоциональных). Особенно ярко такая способность людей действовать сообща проявляется в ситуациях кризиса: как только происходит землетрясение, наводнение или пандемия, моментально возникают сообщества, которые быстро, эффективно и без ожидания помощи «сверху» распределяют ресурсы среди нуждающихся.

Для большинства из нас делиться без ожидания вознаграждения — это норма

Именно этот «бытовой коммунизм» является основой наших идей о справедливости и солидарности. Ложь, воровство и насилие причиняют боль именно потому, что на самом базовом уровне нашей моральной системы мы ожидаем, что другие будут обращаться с нами «по-братски» или «по-сестрински», а не по принципу «никто никому ничего не должен».

Один из главных камней преткновения в реализации такого «бытового коммунизма» – это готовность делиться с теми, кто на нас не похож, с теми, кого мы можем не считать «своими»: людей иной сексуальной ориентации, с иным цветом кожи, с иными религиозными или политическими убеждениями. Одолжим ли мы пресловутый зарядник мигранту, прибирающему за нами столик в ресторане? Самая большая сложность заключается в том, чтобы считать «своими» всех без исключения людей, нуждающихся в помощи — а не только тех, кто похож на нас.

Попытка жить по долговой морали, основанной на простом повседневном коммунизме — то есть следовать принципу «от каждого по способностям, каждому по потребностям», — не обязательно сделает нас счастливее в любви. Мы все еще будем страдать от неразделенных чувств. Любовь все равно будет нас обманывать, манипулировать нами, разочаровывать и приносить страдания.

Но именно в отношениях — а не непосредственно в любви! — эта долговая мораль способна избавить нас как минимум от одного, непрерывного ноющего оттенка боли: тревожности за священность своей суверенности, страха «выпасть» из эквивалентного обмена и тем самым оказаться «ущербным» (с точки зрения поп-психологии – незрелым) субъектом, неспособным так рассчитать стоимость своих эмодуктов, чтобы получать с них максимальную выгоду. «Коммунистическое» отношение к себе и к другим позволяет «переписать» само понятие зависимости, нагруженное исключительно негативными смыслами и несущее на себе отпечаток патриархальных, колониальных, расистских представлений о «достойном» и «недостойном» субъекте [5].

Кроме того, бытовой коммунизм предлагает нам иную — и более человечную — темпоральность отношений. Равноценный обмен — это цепь эпизодов реципрокности (понятие эволюционной биологии, механизм совместного достижения эволюционного преимущества) между конкретными субъектами, и эта цепь может быть прервана одной из сторон в любой момент. Коммунизм же — в его греберовском понимании как логика социального взаимодействия, а не идеология — строится на идее бесконечности. Отдавая что-то и не рассчитывая на получение эквивалента, субъект исходит из того, что сделанное добро, оказанная услуга или «эмоциональные вложения» вернутся не ему (или ей лично), а отзовутся эхом где-то еще, преумножая не только личное, но и общее благо. Суть этого отношения к дару любви, к дару тепла можно сформулировать одной строчкой: «Я вас любил так искренне, так нежно – как дай вам Бог любимой быть другим».

Ссылки:

[1] Гребер Д. 2015. «Долг: первые 5000 лет истории». Ad Marginem. с. 111.
[2] Иллуз Е. 2019. «Emotions as Commodities Capitalism, Consumption and Authenticity». Routledge.
[3] Гребер Д. Opt. cit. с. 106.
[4] Юдин Г., Врублевская П., Емельянов Н. 2020. «Жизнь в долг. Моральная экономика долговых практик в жизни сообществ в России». Издательство ПСТГУ.
[5] Об этом см. Fraser N., Gordon L. 1994. «“Dependency” Demystified: Inscriptions of Power in a Keyword of the Welfare State». Social Politics, 1(1). с. 5.