Карина Бесолти: «Разжимая кулаки» с Миланой Агузаровой

 

Иллюстрация: Варвара Гранкова

В этом году фильм «Разжимая кулаки» Киры Коваленко стал победителем программы «Особый взгляд» Каннского фестиваля. Впервые награду взял не просто российский, но еще и северо-кавказский фильм. Главную героиню фильма Аду сыграла Милана Агузарова. С ней встретилась и побеседовала для Sh.e театральная режиссерка и драматург Карина Бесолти.

Объемный и, возможно, не самый обязательный текст ниже — вступление к важному разговору, который случился с исполнительницей главной роли фильма «Разжимая кулаки» Миланой Агузаровой. Не столько о кино, сколько о ней самой. Милана, как и я, с Северного Кавказа, из Осетии. Ее родное село Дур-Дур, как и мой родной город Алагир, достаточно удалены от Владикавказа, так что наслаждаться благами жизни в относительно большом городе в детстве не получалось ни у нее, ни у меня. Несмотря на разницу в поколениях (мое детство пришлось на 1990-е, Миланы — на 2000-е) я чувствую, что у нас есть общий опыт «житья» в сельской местности. Опыт очень теплый, но и травматичный — потому что заставляет всю жизнь гнаться за гипотетической продвинутостью городских жителей, будто тебе непременно нужно бежать быстрее, делать больше, ни в коем случае не останавливаться.

Какое еще кавказское кино? Вы о чем?

В моем кавказском детстве кино было роскошью. В единственном кинотеатре «Комсомолец», который и сейчас возвышается в центре Алагира серым гигантом с колоннами, продавали леденцы и сладкую вату, рассаду в горшках и бусы. Единственное, чего там не продавали — это, собственно, кино. Кино мы смотрели дома. По своим пузатым и, если повезет, цветным телевизорам. Но и здесь смотреть можно было не все и не всегда. Под запрет, например, попадали фильмы, транслируемые после девяти вечера. Потому что слишком много неловких моментов. Например, целующиеся люди. Как при старших смотреть на целующихся людей? Неловко ерзая, краснея и уползая в сторону двери, конечно. Чтобы вы знали — постельные сцены на экране при «взрослых» и сейчас вызывают во мне острое желание немедленного побега.

Единственное, что объединяло перед экраном всю семью — старые северокавказские фильмы, которые иногда крутили по местному ТВ. «Папаха», «Фатима», «Сюрприз». Это те, что запомнились. Комедия, трагедия, комедия. Над комедиями мы искренне надрывали животы, над трагедией — лили слезы в три ручья. Во главе с уставшей после работы мамой.

Но откровенно говоря, больше нас интересовал кинематограф помасштабнее. Первый фильм на большом экране — конечно, блокбастер. Первые слезы в кинотеатре — конечно, «Гладиатор». Какое еще кавказское кино? Вы о чем?

Юношеский максимализм сошел на нет, скепсис по поводу кавказского кино — тоже. И очень вовремя — аккурат к новому его ренессансу. Сегодня с завидной регулярностью режиссеры, родившиеся в регионе или же снимающие о регионе, становятся героями фестивалей. Началось все с подвижника, решившего обучить поколение кинорежиссеров на Северном Кавказе в локальном контексте. Известный режиссер Александр Сокуров приехал в Кабардино-Балкарию в 2011 году. Среди двенадцати выпускников его северокавказской студии пятеро — женщины: Марьяна Калмыкова, Малика Мусаева, Тина Мастафова, Мариана Казанчева и Кира Коваленко.

И для меня, как для женщины, именно эти пять авторских голосов представляют интерес. Потому что чего действительно не хватает в культурном пространстве Северного Кавказа, так это тонкой и чуткой репрезентации женского опыта. Если судить по тем фильмам, которые снимали и снимают выпускницы студии, разговор о женщине, о локальной системе координат, в которых она существует, очень важен для них.

Важным мне кажется также и то, что проблемное и болевое разбирается изнутри, а не извне. Деколониальная оптика позволяет объемней представить социо-культурный ландшафт региона, со всеми его минусами и плюсами. Позволяет рассказать про человека во всей его противоречивости, а не просто про очередного носителя стереотипных и колониальных наслоений. Кажется, будто накопленная усталость от этого фокуса — «смотреть на себя не своими глазами» — не могла не сказаться на тех, кто успел, несмотря на свою молодость, пережить многое: войны, теракты, потери. Кажется, что у молодых кинохудожников с Кавказа есть этот запрос на серьезный разговор.

Тема побега, желания уехать — это реальность кавказской жизни

Попытка такого разговора есть, например, у Малики Мусаевой в ее коротком метре «Легкая вина» (2015). Это сильное высказывании на тему терроризма и про контекст кавказской женщины. Малика — чеченка, когда-то бежавшая со своей семьей от войны, потерявшая родной дом, прекрасно понимающая, что рефлексия такого травматичного опыта не может быть окрашена только в черный или только в белый.

Про беспокойство, желание преодолеть границы собственной маленькой жизни — короткий метр «Они ушли от меня» (2014) Киры Коваленко. Очень цельное и красивое кино; тоже про побег, как и «Разжимая кулаки».

Тема побега, желания уехать — это реальность кавказской жизни. Все, кто мог уехать, уже уехали. Все, кто не смог, об этом мечтают. Не потому, что там плохо. Вовсе нет. Но почему я пишу эти строки, находясь в Москве? Потому что когда-то пошла за таким же беспокойством и желанием чего-то большего, чем реалии маленькой жизни в маленькой точке на карте. Затерянной где-то среди невозможной, но давящей красоты гор. В теснине ущелий. В духоте места, про которое ты, кажется, все уже давно знаешь. И которое знает все про тебя. Ошибочное, конечно, мнение. Но — какое есть.

О попытке побега и его невозможности, о любви, похожей на жестокость и о жестокости, которую можно принять за любовь, о нежности и хрупкости отношений между родными, словом, о жизни, в которой всегда слишком много граней для однозначности — новая картина Киры Коваленко «Разжимая кулаки».

Место действия — замкнутое горами пространство небольшого поселка. Язык — осетинский. Герои — сложные, закрытые, порывистые, живые. Семья. Папа, два брата, дочь — Заур, Аким, Дакко и Ададза.

Чем больше я думаю о фильме «Разжимая кулаки», тем сильнее он мне кажется каким-то даже пацифистским высказыванием. Здесь ничего не декларируется и не манифестируется. Но задаются вопросы. Вернее, ты сам себе их вдруг начинаешь задавать.

Вот есть семья, которая когда-то была обычной. Дети ходили в школу, родители в меру их опекали, жизнь неспешно текла. Пока все не вывернулось наизнанку внешним насилием. И какая, в принципе, разница, каким именно? Взрыв на рынке, теракт в школе, нападение на больницу?

Этот пережитый однажды ужас возможной потери близкого вдруг выворачивает обычную семью. Ожесточая любовь отца к собственным детям. Потому что жестокость здесь, конечно, растёт из страха, а страх — из пережитого. И вот эта цепочка: насилие, порождающее насилие — здесь очень наглядно выстроена. Ты видишь искалеченных обстоятельствами и травмами людей, которые и рады бы, наверное, жить по-другому. Но не могут. Рады бы отпустить друг друга, но боятся. Потому что любят. И так грандиозно удалось Кире показать вот это нераспутываемое средоточие кавказских травм, которые, вроде бы за кадром, далеко, но и близко. Вот же они. В героях, неспособных жить как прежде. Любить — без надрыва. Отпускать — без непереносимой боли.

Ада — главная героиня фильма, которую сыграла Милана Агузарова. С Миланой мы провели вместе немало времени, переживая весь съемочный процесс, его трудности, усталость, воодушевление и трепет: я была частью съемочной команды и кастинг-директором картины. А этот разговор мы записывали, находясь в полутора тысячах километров друг от друга, в окошках видео-звонка. Она — во Владикавказе, я — в Москве. Она — немного уставшая, с бунтарски взлохмаченными волосами, готовая мчаться дальше, на показ фильма с друзьями, я — в домашней толстовке и закрученным в небрежный узел пучком.

Что меня поразило, когда я впервые увидела Милану на факультете искусств местного госуниверситета, где она была студенткой второго курса актерского отделения, — это какое-то ощущение силы, которое от нее исходило. Острота и независимость в облике, но не декларируемые открыто, а проглядывающие сквозь настороженность взгляда, замкнутость, отчужденность, резкость движений. Какая-то была в ней органичность и естественность, то, что про «быть», а не «казаться». Она не пыталась произвести впечатление — просто была Миланой. С длинными волосами (волосы потом отстригут для Ады), чуть скованной улыбкой, легким акцентом. Она и на кастинг-то не хотела приходить. Потому что «все идут и я пойду» явно не про нее. Эта смесь органичной независимости и хрупкости от Миланы и перекочевала к Аде: образ был создан в их совместном поиске с Кирой. И в каждом движении Ады чувствуется, какой колоссальный совместный путь прошли актриса и постановщица, чтобы добиться такой искренности и точности. Милана и не скрывает: работа с Кирой Коваленко помогла ей вырасти профессионально и снять многие актерские зажимы.

Девочка Милана из селения Дур-Дур

Карина Бесолти: Хочется, чтобы мы с тобой поговорили не только про фильм, но, в целом, про твой контекст, про тебя. Расскажи про место, откуда ты родом. Насколько я знаю, это небольшое село Дур-Дур в Северной Осетии?

Милана Агузарова: О боже! (смеется)

К.Б.: Я никогда там не была, мне интересно.

М.А.: О нем особенно и нечего сказать. Маленькое село, люди друг друга знают. Что ещё? Дом культуры, который никак не могут сделать (смеется). Сейчас там ремонт. Сцену новую построили, чтобы секции какие-то новые открыть, кружки… Возможно, драмкружок появится. Надеюсь!

К.Б.: Твое личное «маленькое место» Дур-Дур рифмуется как-то с «маленьким местом» из фильма «Разжимая кулаки» — поселком Мизур?

М.А.: Мне Мизур казался очень закрытым. Из-за гор. А у нас всё-таки равнинное место. Всё-таки чувствуется некая свобода.

К.Б.: Дур-Дур далеко от Владикавказа?

М.А.: За 60 км где-то. После перелетов всегда стараюсь ехать сразу домой. Это, знаешь, как место силы для меня. Где ты набираешься энергией. И снова за работу.

К.Б.: До того, как поступила учиться во Владикавказ, часто выезжала в город?

М.А.: Нет. Единственное, из-за чего могли поехать — какие-то материалы к школе купить. Или к врачам. У меня проблемы со спиной. А так… Пару раз ездили погулять, просто так. Это когда я совсем мелкая была. Мама с папой повезли на аттракционы, на карусельки. Потом все подросли. Братья с отцом очень рано начали ездить в рейсы (папа Миланы — дальнобойщик, — ред.). Мы с мамой могли раз, может, в год, съездить в город, пройтись по парку. И все.

К.Б.: Чем, кроме домашних забот, занимались в селе? Были какие-то развлечения, кружки?

М.А.: Если честно, особо ничем. Были кружки, конечно. Кто-то боксом занимался, кто-то — на гармошку ходил. На борьбу девочки ходили. Но меня это особо не привлекало. Бегала с подружками и дома сидела. И всё. Хотя, вот на бокс хотела. Мне разрешали. Не было запрета. Но я подумала: «Милана, зачем идти туда боксерской грушей?» (смеется)

К.Б.: По своему опыту знаю, что жить в собственном доме в сельской местности — никогда не знать отдыха. Отдых вообще, кажется, не приветствуется.

М.А.: Наверное. И маме приходилось помогать. Я сейчас так сказала, как будто это тяжкое бремя (смеется). Очень не любила весенние работы в огороде. Копошитесь, копошитесь. Сейчас — наоборот, с мамой залезаю туда и что-то делаем вместе. Грядки полоть надо? «Мам, я с тобой!».

К.Б.: Это вас как-то сближает?

М.А.: Да. Обсуждаем всё, что произошло за день. У неё на работе. У меня может быть что-то накопилось — в этот момент все и вываливаю на нее. Мама часто рассказывала, что когда молодой еще невесткой была, если дома какие неурядицы — уходила в огород и начинала работать. Чтобы отвлечься.

К.Б.: Мама — твоя дружеская поддержка, получается?

М.А.: Абсолютно. Но, если ей что-то не нравится, или кажется, что может мне навредить — она всегда напрямую говорит.

К.Б.: Какие отношения у вас в семье? В плане эмоциональной открытости и близости.

М.А.: Я выросла как раз с людьми, у которых на это нет табу. Не рассказывать о том, что у тебя внутри или что-то подобное? Наоборот. Все привыкли выговариваться. Теплые отношения. Для меня это очень важно. Люди должны разговаривать друг с другом.

К.Б.: У тебя строгий папа?

М.А.:Да нет (смеется). Никогда за ним не замечала, чтобы что-то запретил. С мамой всё-таки более тёплые отношения, а у папы могу попросить совет. И он может по работе даже что-то у меня спросить, мое мнение узнать.

К.Б.: А чем занимаются твои родители?

М.А.: Мама — ее зовут Аксана — по образованию экономист-бухгалтер. Работает в Дигоре (маленький город в Северной Осетии, — ред). Мама когда-то в банке работала, потом родилась я, и ей пришлось оставить работу, полностью заняться домом. Отец — Таймураз — всю жизнь дальнобойщик. Сколько себя помню, у нас возле дома всё время стояли КАМАЗы-КАМАЗы-КАМАЗы. Всю жизнь за баранкой. Два старших брата — Сослан и Батрадз — также.

К.Б.: Контролируют как-то?

М.А.: Нет-нет. У нас контролем в основном только мама занималась (смеется). Но я ей, наверное, за это очень благодарна.

К.Б.: Мне это тоже знакомо. «Можно я пойду в кафе с девочками?» «Нет!» И ты такая: «Ну лааадно…»

М.А.: Такое бывало до учебы, пока с ними жила. И, может быть, в первый год в универе. Но из-за того, что я очень скучала по дому — сама не выходила никуда. Очень привязана к дому. Могла ночами плакать, потому что домой хочу. Выходные для меня как праздник были — летела просто в село, домой. Наверное, тогда и начала замечать, что мама перестает меня… Не то, чтобы контролировать, а следить, наверное, за мной. Я уже сама начала ей все рассказывать.

Милана — городская

К.Б.: У меня похожая, кстати, ситуация. Мы жили в сельской местности, редко выезжали во Владик, поэтому с городом у меня поначалу складывались сложные отношения. Чувствовала себя ущербной, сельской, все мне казались такими продвинутыми, свободными. Очень сложно это все переживала. Как у тебя складывались отношения с городом?

М.А.: Спокойно на самом деле. Я больше страдала из-за того, что домой не могу никак попасть из-за этой учебы. А я хочу домой! Возле мамы вечерами сидеть. Никакого стеснения, что я сельская — не было.

К.Б.: Но разницу ты чувствовала?

М.А.: Да, естественно. Не могла себе многое позволить, в отличии от городских. Но это, опять же, история про то, что меня мама чем-то тормозила. Кто-то мог допоздна гулять, а у меня мысли, что — нет, нельзя. Мало ли, что может случиться. И сейчас — так же. Если идти гулять поздно вечером — то с братьями. Техника безопасности. И я понимаю, что это, все-таки, мамины какие-то установки.

К.Б.: К актерской профессии какое-то иногда противоречивое отношение в нетворческих семьях. Как к чему-то несерьезному. Как у тебя с этим обстояли дела?

М.А.: Как только начала заговаривать о том, что пойду на актерское, родные такие: «Попробуй. Но ты уверена, что тебе это нужно?» Никакой категоричности. Но — «ты же осознаешь, что может не сложиться, что многое зависит от удачи, что профессия — не прокормит?» Никто не стоял на пути. Отец, правда, очень скептически относился: «Зачем тебе эта клоунада?» Он привык трудно зарабатывать деньги, в грязи и мазуте, и не понимал, за что известным актерам платят такие бешеные деньги? До него, до работяги, это не доходило. Подумаешь, покривлялся перед камерой. Но когда я начала пропадать на репетициях, постановках, приезжала вымотанная, и он это прекрасно видел — начал присматриваться. Оказывается, актерство тоже серьезный труд. Окончательно его мнение переменилось как раз на съемках фильма. Он приезжал, увидел, как мы снимали физически очень выматывающую сцену и распереживался: «Как ты это выдерживаешь?»

К.Б.: Как девочка из Дур-Дура поняла, что хочет быть актрисой?

М.А.: На каникулах, перед одиннадцатым классом, начала от скуки смотреть фильмы. Очень много фильмов. В какой-то момент начала осознавать, что повторяю за актерами и мне это нравится. Разузнала про факультет искусств (Северо-Осетинский государственный университет, — ред). Подала документы. Прошла первый тур. И забрала документы. Про причины не хочу говорить. И пошла учиться на осетинскую филологию. Год отмучилась. И решила попробовать еще раз. Попала на курс к Тамерлану Сабанову. Моё солнышко, батька (смеется).

К.Б.: Раз уж ты заговорила о мастере — как выстраивались отношения внутри мастерской?

М.А.: Сначала немного с осторожностью к нему относилась. Не понимала, что происходит, не знала, чего он хочет от меня. А он просто пытался вытянуть из меня что-нибудь, понимаешь? Он что-то видел во мне. А я все не могла это выдать в работе. И да, он мучал иногда, конечно.

К.Б.: В чем это заключалось?

М.А.: Когда что-то получалось — хвалил. Но мог и ниже плинтуса опустить. Он это умеет. Но это, скорее, мои косяки и промахи.

Милана и большое кино

К.Б.: Когда я пришла на факультет фотографировать всех для кастинга, у тебя были длинные волосы. Такая ты была острая немного, закрытая будто. А как ты сама запомнила этот процесс?

М.А.: Я не собиралась фотографироваться, понимаешь? Не было такого — обязательно прибежать со всеми. Потом думаю — ладно, тоже оставлю свои контакты. И приперлась (смеется). Авось повезёт. Потом раздается звонок: «Режиссер хочет с тобой поговорить». «Офигеть! Серьёзно? Меня выбрали из стольких вот людей?» И я пошла на пробы. Кира зашла — такая высокая, хрупкая, с копной рыжих волос. Думаю: «Офигеть! Что за чудо?» Вообще по-другому ее себе нафантазировала.

Она мне на пробах давала отрывки из чеченского дневника Полины Жеребцовой. Нифига у меня не получалось. Думала: «Ну всё, до свидания». Потом пришла еще раз. И еще. Мне мешала моя закрытость. Не можешь дать человеку того, что он хочет. Я режиссеру сама несколько раз говорила: «Кира, может быть я не тот человек? Может, ты ошиблась?» В итоге меня утвердили на главную роль.

К.Б.: У вас на факультете много женщин-педагогов, режиссерок?

М.А.: Слушай. Нет. Вот сейчас задумалась — а ведь нет их. Никогда не пересекалась в работе в театре с женщинами-режиссерами. И среди мастеров нет женщин. Прикинь. Только сейчас это поняла. Педагоги — да, среди них есть женщины. По сценречи, например.

К.Б.: Тоже затрудняюсь кого-то назвать. Всплывает в памяти имя только одной местной театральной режиссерки.

М.А.: Так странно.

К.Б.: Вернемся к фильму — как выстраивался процесс репетиций? Отношения внутри.

М.А.: Это был диалог. Я включалась, пыталась помочь Кире вытащить из меня то, что нужно. У работающих вместе обязательно должны быть доверительные отношения. Без этого ничего не идёт.

К.Б.: В театре все-таки больше как-будто история про иерархию.

М.А.: Я вроде как с этим не сталкивалась. Наш мастер в плане каких-то там актёрских находок давал свободу. Ты приносишь — если ему нравится, он оставляет. Если нет — он тебе это скажет. Я привыкла предлагать.

К.Б.: Как у тебя складывалось с персонажем?

М.А.: У Ады есть такая черта — говорит одно, а глаза — о другом. Я не могла это уловить. Кира не знает осетинского языка, но на репетициях очень точно чувствовала интонацию. Но сложнее всего было именно найти взгляд Ады. Я доверилась Кире. Как актриса постоянно находила в себе какие-то такие грани, которых раньше за собой не замечала. После съемок это очень помогло мне в учебе. Ушли стеснение, закрытость. Я стала намного свободнее.

К.Б.: В фильме есть сцена — очень деликатно и тактично снятая — но по поводу которой ты очень переживала. Из-за реакции отца…

М.А.: Действительно очень боялась, потому что знала, как он к этому относится. И какая могла бы быть реакция. Мы смотрим фильм какой-нибудь, а там, допустим, постельная сцена, а у него аж глаз подергивается: «Неужели ты тоже будешь когда-нибудь в таком сниматься? Нет, не будешь!» Он прям осетин-осетином. То есть одно дело было — пройти пробы, а другое — отца уговорить. После прочтения всего сценария — сразу рванула домой. Мы поговорили, он просто молча встал и ушёл к себе в комнату. Ну, думаю, всё! Если бы он сказал «нет», я бы, наверное, не стала спорить. Мысленно я попрощалась с проектом. Наутро они везли меня в город — мама, папа и старший брат. Мы едем и папа в какой-то момент разворачивается и говорит: «Я тут подумал, что ты уже не ребёнок. И сама можешь выбирать, что лучше, а что — нет. Если ты считаешь, что это тебе нужно — дерзай». Я смотрю на него и думаю: «А где мой отец? Простите, куда вы его спрятали? Кто этот непонятный дяденька?»

К.Б.: Расскажи про Канны — красная дорожка, длинное платье…

М.А.: Первая поездка заграницу. У меня загран только сейчас появился, представляешь? Я понимала, что лечу за километры от дома, на фестиваль мечты. Но не могла ощутить. Не чувствовала, что это я. Осознание пришло когда мы уже посмотрели фильм. Я во время показа выплакалась. А когда включили свет и люди начали аплодировать — вот тогда начало доходить. Милана, ты — в Каннах! Такой восторг!

А вечером после показа красная дорожка. Такой у меня мандраж начался, трясло. «Только бы не грохнуться!» Ещё и платье длинное! А я не ношу платья! «Зачем я вообще вышла в этом наряде?!» Какие-то люди стоят за ограждениями, смотрят на тебя. Нас объявляют. Я делаю шаг на эту дорожку. И все. Внутри собираешься, никакого мандража больше нет. Просто идешь и делаешь свою работу.

Но я там чуть реально не упала. Под песню из фильма «Красотка» Pretty Woman. Запуталась в платье, когда поднималась по лестнице. Пыталась маску из сумки достать. А сумочка маленькая. Маленькая сумочка — большая беда! Пытаюсь выковырять эту маску, платье путается. Думаю — если грохнусь со ступенек и покачусь под эту песню — создам неповторимую атмосферу на этом празднике.

Милана разжимает кулаки

К.Б.: Про что «Разжимая кулаки» для тебя?

М.А.: История взаимоотношений людей. Будучи такими близкими родственниками они друг с другом не разговаривают. У них нет диалога друг с другом — отсюда напряжение. Они друг друга не слышат. Все говорят, что вроде как эта история про патриархат и все такое. Да, возможно и это там есть. Но для меня это история любви: детей к отцу, отца к детям. Он боится за них. Они боятся оставить его. Настолько они привыкли к его удушающим объятьям, что уже не могут без этого. Удушающая любовь, которая может навредить. Но — любовь.

К.Б.: Тоже думала над этим парадоксом. Любви-ненависти. Которую невозможно трактовать однобоко. Из любви же и растет этот бесконечный контроль за детьми на Кавказе. «Я боюсь и не могу тебя отпустить в этот мир». Какая-то вывернутая, очень травмирующая любовь получается.

М.А.: Да. И дети это воспринимают, все-таки, как ненависть. Что значит «боюсь за тебя, поэтому не отпускаю»? Я же тоже человек. Что значит, не отпускаешь меня? У меня нет права выбора? У меня такого в жизни не было. И мне было необычно и очень интересно переживать это состояние вместе с Адой. Наверное, в моём кругу тоже есть такие семьи, где жестко контролируют детей. После съемок стала смотреть на это всё-таки с другой стороны. Они боятся. Они действительно боятся. Это их страх за ребёнка. И ненавидеть за это, мне кажется, неправильно. Но вот диалог настроить, конечно, не помешало бы.

К.Б.: Такая гиперопека потом очень мешает человеку встраиваться в самостоятельность. Говорю по своему опыту. Я себя до сих пор не всегда чувствую взрослым человеком. Очень уязвимое состояние. Ты привык, что все решается за тебя. Из этого довольно сложно выскочить. Поэтому, скорее всего, человек просто идет и ищет похожие условия жизни дальше: «Кто-нибудь, примите решение за меня», «Кто-нибудь, возьмите меня замуж».

М.А.: За собой я тоже что-то такое замечала первое время после учебы. Но быстро сориентировалась. Мамина опека, хоть и небольшая, сказалась на мне. Первое время, если возникали какие-то вопросы, сразу звонила ей: «Мама, что мне делать?» Потом взяла себя в руки. Да, я это прекрасно понимаю. Почему ребенок, выходя из этой опеки, просто не знает, как справляться самостоятельно.

Милана и будущее

К.Б.: Куда дальше?

М.А.: В перспективе — уехать в Москву или Питер. А там как пойдёт. Пока я заинтересована в театре-мастерской, который мы совсем недавно открыли.

К.Б.: Что за мастерская?

М.А.: У нас в Осетии с работой для актеров туго. Многие просто сидят дома или на каких-то заработках, уходят из профессии. Не хочется отказываться от профессии, которую любишь. И мы основали с единомышленниками мастерскую.

К.Б.: Какая идея вас объединяет?

М.А.: Моя подруга Седа придумала связать театр с благотворительностью. Я ее поддержала. Ставить спектакли, ездить по школам, в дома престарелых, во всякие неблагополучные места. Сейчас мы выпустили первую премьеру в библиотеке.

К.Б.: Как называется мастерская?

М.А.: «Интернационал».

К.Б.: Неожиданно. Почему?

М.А.: Название придумал драматург и режиссер Хетаг Дарчиев, с которым мы вместе работаем. У нас в команде и армянка, и осетины разных диалектов. Он и предложил это название. Мы согласились.

К.Б.: Что хочешь сказать напоследок?

М.А.: Давайте будем чуть внимательнее друг к другу. Это то, чего сейчас очень не хватает. Понимания и внимания друг к другу. И доброты.