Татьяна Арефьева: Отчужденный труд. Как смириться, если невозможно избежать?

Текст: Татьяна Арефьева
Иллюстрации: Саша Барановская
Редактура: Наталья Зайцева

Если следовать определению Карла Маркса, отчужденный труд — это нечто внешнее, не принадлежащее сущности рабочего. Вот почему «рабочий только вне труда чувствует себя самим собой». Неотчужденный труд отличается от отчужденного так же, как азартное написание поста в фейсбуке отличается от нудной работы над рекламным текстом. Как справляться с ежедневным отчужденным трудом?  И можно ли сделать так, чтобы весь труд был присвоенным и/или желанным? По просьбе She is an expert Татьяна Арефьева задала эти вопросы эксперткам разных профессий. А в конце мы резюмировали их слова в короткую памятку «экологии отчужденного труда».

Надежда Лебедева, переводчик-синхронист

Основная статья моих доходов — синхронный перевод. Это означает, что я сижу в кабине, в наушниках, и перевожу речь спикера по мере того, как он ее произносит. Слушаю и произношу перевод одновременно. На протяжении последних двух лет я работала очень много. Сорок два часа синхронного перевода в неделю. По нормам ООН недопустимая нагрузка. Я позволяла себе так перерабатывать, потому что не чувствовала себя профессионалом и не могла сказать «нет». Я думала, это классная возможность для меня. Пять лет я училась в университете по специальности «лингвист-переводчик», но синхронному переводу там не учили — это естественная склонность моего характера, темперамента. Я просто села в будку и оказалось, что я могу это делать. Практикую с 2012 года с двухлетним перерывом на преподавание, то есть шесть лет.

Отчужденность труда — в природе моей профессии. Нам в университете всегда говорили, что переводчик должен быть незаметным. Когда я идеально делаю свою работу, между слушателем и спикером нет преграды. В каком-то смысле, это актерское мастерство: я стараюсь перенять интонации спикера, его тембр и громкость речи, тон — серьезный или игривый. Я полностью влезаю в его шкуру. Мое «я» исчезает. Даже когда я стою на сцене, меня никогда не называют по имени. Несколько раз люди аплодировали мне в конце мероприятия. Отдельно спикеру, отдельно мне. Мысль о том, что я — важный член коммуникации, мне внушили именно слушатели. Преподаватели и некоторые заказчики уверены, что моя работа не предполагает авторской позиции. Что есть автор оригинального текста, послания, и я обслуживаю его речь, абсолютно лишаясь я-позиции. Чтобы вернуть себе ее, я долгое время вела телеграм-канал про свою профессию.

Меня фрустрирует то, что я остаюсь невидимкой. Но при этом я сознаю, что быть невидимой безопасно. Когда я читаю лекции, негатив аудитории выливается на меня. Я воспринимаю его очень личностно, и это сложно. Быть автором, производить контент — обнаженная позиция, а переводчик как будто защищен институцией или именем спикера. Анонимность дает мне безопасность. Если я что-то переведу не так, репутационные издержки будут на менеджерах или на большой организации, на которую я работаю. Не будет нападок, критики, которая больно ранит. Мне легче быть актрисой, которая произносит чужие слова, чем заявить что-то свое.

Планирую ли я вернуть себе имя? У меня есть небольшой личный бренд с телеграм-каналом и сайтом. Переводчику, чтобы иметь имя, надо делать уникальный контент, как Пучков-Гоблин. Не уверена, что хочу этого. Буду ли я бороться за то, чтобы мое имя указывали? Да нет, наверное. Я буду бороться за то, чтобы найти что-то за пределами профессии. Во мне воспитано убеждение, что внутри нее такие правила игры.

Елена Пестерева, поэтесса и гештальт-терапевтка

В теории трудовые отношения между работником и нанимателем — договорные и двусторонние (один в них что-то делает, другой что-то платит). На практике люди ощущают их как отношения ничтожно малого, почти исчезающего, с всесильным монстром, который в любую секунду может вышвырнуть на улицу. Полагаю, это классический перенос, в котором образ Родителя проецируется на компанию-работодателя (или начальника, инспектора, учителя, ректора, а то и духовника). Растворяться в котле общего необходимо для формирования здоровой психики в определенном возрасте. Детям необходимо растворяться в чувстве причастности к своей семье, так строится самоидентификация типа «мы Ивановы», «мы белые», «мы москвичи», «мы рабочие/интеллигенция», «мы празднуем Рождество» и т. д. При этом остаются неудовлетворенными потребности в том, чтобы быть увиденным, в признании своей уникальности, в ощущении разницы между собой и другими — и идентификации себя.

Признание авторства может повысить самооценку, может никак не повлиять на неё, а может и сопровождаться непереносимым стыдом. Зависит от исходного состояния самооценки. Зачастую мы наблюдаем невозможность присвоить себе результат своих трудов, пережить их как своё достижение. Окинуть взглядом и сказать: «Это мой проект, я отдал ему полтора года, это я сделал, сам».

Можно быть поэтом, но зарабатывать на жизнь анонимной редактурой или гострайтингом. Я знаю много людей, разделяющих две эти деятельности: писать как автор и писать за кого-то. Настолько старательно, что они могут работать за разными рабочими столами, в разных комнатах/квартирах, или ездить на дачу писать роман — свой личный, не заказной.

Я работала и так, чтобы моё имя было на продукте, и так, чтобы не было. Первого в опыте больше: журналистика, учительство, литературная критика, психотерапия и другие профессии. Работать от имени и в интересах компании за зарплату мне удобно, если я разделяю ценности компании и её послание миру. Тогда оказывается, что у моих индивидуальных ценностей есть внешнее выражение, и можно быть «голосом поддержки по телефону» для анонимных зависимых, можно безымянно собирать отдел критики для литературного журнала. Писать стихи анонимно не доводилось, но ради общей цели смогла бы — был же на свете Козьма Прутков.

Ольга Пинчук, социальная исследовательница

У меня был годовой опыт работы на заводе в рамках исследовательского проекта. На заводе имени нет, работа коллективная, бригадная, индивидуальный вклад затмевается общим результатом. Об отчужденном труде здесь можно говорить не в плане авторства, а в плане скрытого труда и занижения квалификации.

Я работала в бригаде по упаковке ирисок на конфетной фабрике в Подмосковье. Изначально оператор должен был наблюдать за работой машины, контролировать ее раз в полчаса, менять упаковочный материал. Со слов коллег-рабочих я знаю, что работа была спокойной, мало кого напрягала. Но с течением времени оборудование износилось, перечень формальных обязательств не изменился, но фактически из просто контролера оператор превратился в инструмент по поддержанию работы этого оборудования. Интенсивность труда повысилась. Появилась необходимость использовать личные оперативные качества: смекалку, логику, быстроту реакций, умение находить правильные решения.

У французской исследовательницы Карин Клеман, долго жившей в России, в 90-х выходила статья. Она тоже исследовала заводы и заметила: рабочим приходится в течение смены быть инструментами по поддержанию работы оборудования, но сами они не видят в этом проблемы. При этом им приходится превышать свои должностные обязанности ради того, чтобы завод работал. Лезть куда-то шестигранником, что-то подкручивать, логически проследить проблему.

Операторам необходимо доплачивать за нематериальную составляющую их труда, — за то, что они задействуют свои личные качеств. Андре Горц писал об этом в книге «Нематериальное. Знание, стоимость и капитал», но про креативный класс, про людей, которые добиваются успеха на рынке труда, благодаря «живому знанию». В контексте современного рынка труда они вынуждены постоянно повышать квалификацию — часто в свободное от работы время. Так рабочее время сливается со свободным, все занятия работника направлены на то, чтобы стать лучшим специалистом, развивая soft skills.

Кажется, что квалификация заводского рабочего ниже, чем у копирайтера или переводчика. Его функционал вроде бы прост и понятен — научился делать несколько повторяющихся действия и делай, не задумываясь. Но тут и у рабочего начинается интеллектуальный труд. Благодаря его умственным усилиям поддерживается работа завода. Клеман писала, что если бы рабочие понимали, насколько их труд интеллектуален, они гордились бы своей работой гораздо больше.

Пока человек думает, что его труд непрестижен, что он выполняет бесполезную работу, что он легко заменяем, он ощущает свой труд чисто функциональным — пришел, отработал, получил деньги. Здесь мы видим отчуждение труда не через потерю авторства, а в отсутствии ощущения того, что труд этот – артизанский: это не механическая работа, а ремесло, мастерство.

В рамках моей интеллектуальной деятельности я никогда не ощущала отчуждения, но быстро поймала это чувство на заводе. Когда «машина не идет» и требует отладки раз за разом, до бесконечности. Когда ты бегаешь всю смену туда-сюда на трех квадратных метрах, пытаясь устранить сбои. Когда ты понимаешь, что изношенное оборудование не победить — чувствуешь отсутствие смысла во всем этом труде.

Ксения Линкевич, когнитивный психолог

Мои клиенты — не только женщины, хотя именно женщины чаще сомневаются в своем труде, в его ценности. У этой истории есть две стороны: 1) субъективная, связанная с личными сомнениями, 2) объективная: труд часто не подписан, не ценен и не учитывается.

1) Когнитивно-поведенческая терапия строится на понимании того, что в определенные состояния нас приводят не объективные факты, а наше отношение к ним. Одной моей клиентке говорят: «Как здорово, что ты пришла в команду, ты структурированный человек, мы стали работать продуктивнее». Как воспринимает это клиентка: «Наверное, такое говорят всем. Меня просто не хотят расстраивать». Человек получает признание, похвалу, но не чувствует, что его ценят. Какой здесь метод борьбы? В популярной психологии он обрел гротескную форму под названием «позитивное мышление». В действительности, конечно, речь идет о более реалистичном мышлении: когнитивно-поведенческая терапия говорит о том, что в нашем мышлении есть ошибки, которых мы не замечаем, — когнитивные искажения. Пример такого искажения – черно-белое мышление, «все или ничего». Если все вокруг не рассказывают, как ценен мой вклад, значит никто меня не ценит. Еще одно искажение – сверхобобщение. На примере одного факта делать вывод обо всем. Одна моя клиентка выдвинула идею — к ней не прислушались. Позже мужчина предложил ту же идею, не упомянув авторства, и идею приняли. Какой вывод делает девушка? «Вечно никто меня не замечает, мои идеи не важны». Такие мысли становятся привычкой, мы в них верим.

Более глубокий уровень обесценивания своего труда — уровень правил и убеждений. Наша картина мира складывалась в детстве и юношестве, периоде суггестивном, когда мы многое принимали за истину в последней инстанции. В школе не было акцента на вкладе женщин в науку и культуру, и идея «все известные люди — мужчины» повлияла на установки подсознательно. Формировалось убеждение, что женщины ничего великого создать не могут, не должны и пытаться. А если женщина и появляется в пантеоне великих, значит, прорвалась ценой неимоверных усилий. Значит, девушке придется приложить титанические усилия, чтобы ее труд был оценен, а она не готова к таким усилиям. Что мы имеем в реальности? Девушка даже не рассматривает возможности, которые могут стать результатом этих усилий.

2) Объективная сторона проблемы: наш труд действительно местами отчужден, и иное не предполагается. Мои клиентки-бухгалтеры страдают именно из-за этого: «Моя работа невидима, никто не узнает, что я в жизни сделала». Работник большой фирмы не чувствует ни своего вклада, ни продуктивность конкретно этой фирмы. Славу получает тот, кто наверху.

Был такой психотерапевт Виктор Франкл, прошедший несколько концлагерей, он всю жизнь разрабатывал концепцию смысла жизни. Он писал, что есть три дороги к смыслу. Первая лежит через реализацию, через деятельность: появляется идея – воплощаем ее в жизнь. Вторая — через переживания: наблюдение за прекрасным, удовольствие от выполнения отдельных задач (например, мне нравится варить кофе, значит, быть баристой в кайф); подписи не будет, но в процессе было круто – важно видеть такие моменты и не обесценивать их. Третья дорога — через отношение. Пример: женщина не видела смысла в своей деятельности, хотя та приносила ей удовольствие. В терапии выяснилось, что люди, с которыми она работала (а это была бьюти-сфера), становились увереннее. Капризный клиент не запоминал ее имени, но смотрел на себя в зеркало, и у него менялся взгляд. Женщина поняла, что выполняет незаметную, но видимую ей самой работу. Она выработала правильное отношение и начала ценить свой труд.

Но что делать людям, которые все-таки хотят, чтобы их труд был признан объективно? Пойти в ту сферу или в ту компанию, где принято признавать авторство. Или — пробивать право на признание внутри своего коллектива. Поговорить с людьми, объяснить, потребовать. Этот путь нарушения текущего порядка вещей эмоционально сложен. Придется быть достаточно агрессивной, противостоять несогласию. Ведь если я долгое время соглашалась на безымянность, у меня были на то причины. Значит, я не хотела идти против власти – ведь если мой труд не признан, мою фамилию убирают, значит, властные люди, часто мужчины, этого не хотят. Этот метод самый затратный.

Резюмируем ответы наших эксперток:

1. В отчужденном труде есть и плюсы: анонимность дает безопасность. Если вы ошибетесь, репутационные потери будут не на вас.

2. Помните, что ваши отношения с нанимателем — договорные и двусторонние. Наниматель — не всесильный монстр и не родитель.

3. Если ваша профессия не удовлетворяет потребность в признании, можно попробовать совместить ее с другой деятельностью, создающей «имя».

4. Каковы ценности компании, на которую вы работаете? Дают ли они внешнее выражение вашим индивидуальным ценностям?

5. Боритесь за достойные условия труда. Не допускайте скрытого труда и занижения квалификации.

6. Требуйте доплаты за нематериальную составляющую труда.

7. Цените творческую составляющую своего труда. Замечайте границу между техническим исполнением и мастерством.

8. Думая о своем труде, отделяйте факты от когнитивных искажений.

9. Ищите смысл в отчужденном труде через реализацию, переживание или отношение.

10. Сделайте отчужденный труд неотчужденным (самый затратный путь).